Орлиная гора

Митька вскочил. Вот значит, как. С врагом нужно и должно поступать подобным образом. С врагом нужно… Фраза звучала в голове раз за разом, пока солдат укладывал на солому пленника. Второй, придерживавший факел, заглянул через порог, бросил недовольно:

– Что ты возишься с этой падалью. Сволочь, каких ребят загубил! Я бы ему сам добавил. Еще, вишь, лекаря вызывают, – солдат нехотя посторонился, пропуская мужчину в темном камзоле с желтой меткой.

Митькину помощь лекарь принял как должное. А княжич с трудом заставлял пальцы не трястись. Досталось парню! Конечно, поменьше, чем Темке. Королевский палач не такой выродок, как Герман. Или просто Лесс сказал все, что от него требовали?

Дрогнули губы Марка, он еле слышно выдохнул. Лекарь же продолжил обрабатывать рану и только попросил раздраженно:

– Придержи его, чтобы не дергался.

Митька обхватил Лесса за плечи, осторожно, стараясь не задеть ожог. Марк открыл глаза и уставился ему прямо в лицо. Скривился, снова опустил ресницы. Вздрагивало под руками тело, ходили желваки – но Марк больше не стонал.

– Перевернуть.

Марк резанул из-под ресниц недовольным взглядом. Удивленно хмыкнул лекарь, увидев спину. Озадачился Митька: кровавые полосы тянулись поверх старых рубцов.

Снова вздрагивали под ладонями плечи. У Митьки чуть не вырвалось: «Темка, уже почти все». Вот лекарь выпрямился, оценил работу удовлетворенным кивком. Кажется, решил, что Дина особо инструктировать не надо, просто сунул сверток:

– Потом сменишь повязки.

Марк глубоко вздохнул, чуть повел лопатками.

Лекарь стукнул в дверь. Охранник, выпускавший его и снова запиравший пленников, процедил:

– Лечат его, дерьмо шакалье! Да за барона Улека и его ребят колесовать нужно! А его лечат. Падаль!

Митька ошеломленно уставился на дверь, потом взглянул на Марка. Так это он?! Создатель! Определенно, в эту ночь ты сплел в один узел многие нити. Но почему ты так зеркально повторяешь узор? Получается, Маркий Крох спас отца – и предал короля. Из-за того, что Митька предал отца и пожелал победы королю. Когда летописец будет писать историю мятежа – сможет ли он разобраться?

Княжич взял с бочки кувшин, легкое вино Марку не помешает. Качнул сосуд – пахнуло из глубины пряным, даррской гвоздикой. Вот еще одно перекрестие: Эдвин поверил Митьке – и отдал приказ пытать Маркия.

Руки сами вспомнили, как лучше приподнять голову, как поднести кружку. Снова еле удержался, чтобы не позвать: «Темка…» Это Маркий! Князь Лесс! Это не Темкина кровь проступает сквозь повязки, и в чужих глазах разлилось озеро боли – не в тепло-карих, а бездонно-черных.

– Что смотришь? – негромко спросил Марк, отрываясь от кружки. – Думаешь, что Торну досталось сильно, а меня пожалели? Решил, что я там сопли пускал и все торопливо выкладывал?

Митька отвернулся, убирая вино. Сказал через плечо:

– Я тебя не знаю, чтобы так решать.

Поставил кувшин на дубовую крышку и прикрутил фитилек в лампе, делая огонь потише.

– А я тебя – знаю. – Неприязни в голосе Марка было через край.

Митька не удивился. Даже проще стало повернуться и сказать:

– Это я передал Эдвину, что твой отец будет в Ивовой балке. Я желал ему смерти. Сегодня вечером я постарался убедить короля, что это была не ловушка. Судя по всему, все-таки убедил.

Марк растянул в улыбке разбитые губы:

– Спасибо Россу! У меня есть официальный повод тебя ненавидеть!

…отвечал, отвечал, отвечал. За этот день Митька сказал больше, чем за предыдущий год. Его и барона, капитана Святослава Радана, разделял только стол – за день стопка бумаги, лежащая слева, уменьшилась. Справа, исписанная, – выросла.

Заходил тур Весь, садился на стул у двери. Молчал. Уходил сам или когда просил об этом капитан. При дяде говорить было сложнее. Когда презрение к самому себе становилось совсем уж невыносимым, княжич твердил: «Я ненавижу эту войну», – но так и не произнес вслух.

Одно выходило облегчение: Митька не думал, как и что рассказывать, что умалить, а о чем вообще не упомянуть. Он отвечал не задумываясь, раз приняв решение говорить правду.

Сюда же принесли обед. Только поэтому Митька догадался, что день подкатил к полудню: ставни не открывали, тонкая полоска света, неторопливо двигавшаяся вдоль стола, не давала точного представления о времени. Капитан вышел, собрав исписанные листы. Пленник ел под присмотром молодого лейтенанта. Тот поглядывал на княжича Дина, на его белые аксельбанты с таком любопытством, что кусок застревал в горле. Капитан Радан умудрялся каким-то образом оставаться дотошным и равнодушным одновременно, и выматывающий допрос не был столь неприятен, как это бесцеремонное рассматривание.

Луч соскользнул со стола, прошел по Митькиному мундиру и исчез в углу, когда барон отложил перо и вызвал конвоира.

Через двор, освещенный факелами, княжич шел медленно. Прохладный ветер, пахнущий тем, что обычно присуще военному гарнизону, был приятен после спертого воздуха комнаты. Голоса, шаги, переклички часовых после монотонного голоса барона казались отдохновением.