Орлиное сердце

Расталкивая людей, к Юхиму пробирался становой пристав. На боку у него дребезжала в узорчатых ножнах шашка, на грудь свисали белые шнурки. Пристав был худой, высокий, под рыжими щетинистыми бровями глубоко запали злые зеленоватые глаза.

Люди расступились, но не расходились. Юхим оборвал пение, под его рукой еще раз жалобно тренькнула тонкая струна. Казалось, что этот последний звук остался висеть в воздухе. Петр, почувствовав недоброе, опустил Гаврилку на землю. Становой, позвякивая длинными шпорами, приближался к Юхиму, уставившему на него, словно с укором, свой слепой глаз.

— Ты снова появился, скотина, со своей хамской музыкой? — закричал становой и поднял ногу в блестящем ботфорте, чтобы разбить в щепки бандуру Юхима… Но нога так и повисла в воздухе: между слепым кобзарем и становым выросла фигура Петра Кошки. Матрос толкнул в грудь станового, и тот подался назад.

— Не трогай! — сказал Петр, и в голосе его было столько угрозы, что воинственный дух станового сразу пропал. — Не трогай слепца! — еще более грозным тоном предупредил Петр. — Это божий человек, а не скотина… Он поет о тех, кто бился за веру, царя и отечество. Что ты от него хочешь?

Из толпы вдруг вышел вперед невысокий человек и тоже загородил слепого кобзаря. И хотя лицо этого человека заросло курчавой бородкой, нетрудно было заметить еще совсем юношеский взгляд блестящих карих глаз. Человек был широкоплеч, одет в серую сорочку, подвязанную черным шнурком с кисточкой. Стоял он на земле твердо, словно молодой дубок.

— Прошу вас оставить эту толпу крестьян, пан становой! — сказал бородатый густым молодым голосом. — Здесь люди, а не скот!

— А вы, пан учитель, чего вмешиваетесь не в свои дела? Или вам захотелось стать перед судом да померять дорогу в Сибирь?

— Не очень Сибирью пугайте! Всех в Сибирь не сошлете!

Толпа крестьян зашевелилась, люди, стоя плечом к плечу, окружили крепким кольцом станового пристава, матроса Кошку и молодого бородатого учителя. Становой испуганно, оглянулся: вокруг были суровые, опаленные солнцем лица крепостных.

— Вот они, те, которых вы считаете собаками, — горячо продолжал учитель. — Ведь это люди…

— Замолчать! — взвизгнул пристав и схватился за саблю, но матрос, опередив его, положил свою руку на серебряный эфес.

По толпе прошел глухой шум.

Пристав, собрав в себе остатки храбрости, закричал:

— Разойдись! А вы, — схватил он учителя за рукав, — за мной, в волость!.. Бунтовщик! Не допущу…

Петр, глядя на сизое, налитое кровью лицо жандарма, почувствовал, как у него где-то под сердцем разгорается гнев. Он оторвал руку пристава от учителя и твердо сказал:

— Я пойду в волостное правление, а его оставьте. Расступитесь, люди!

Все заволновались, и в толпе сразу образовался узкий проход. Петр, повернувшись к старому Юхиму, сказал:

— Спасибо вам от всех севастопольцев за вашу душу. Поклон др самой земли-матушки. Еще прошу вас: спойте людям про Самойла Кошку да про казака Голоту. Пусть слушают и не забывают…

И казалось, что не пристав повел Петра, а Петр пристава.

— Вот что они с народом делают! — крикнул учитель и, сев рядом с кобзарем, быстро развернул мелко исписанный лист бумаги. — Послушайте, что пишет Тарас Шевченко, такой, как и вы, крепостной, — обратился он к возбужденной толпе. — Царь его в муштру солдатскую отдал, за то что он за волю боролся.

Крестьяне теснее обступили учителя, загородив его, а он, глядя не на бумагу, а в глаза впереди стоявшим крестьянам, читал:

Опомнитесь! Людьми станьте,
Иль горе вам будет:
Скоро разорвут оковы
Скованные люди.
Суд настанет, грозной молвью
Грянут Днепр и горы,
Детей ваших кровь польется
В далекое море…

Голос учителя звенел гневно, одухотворенно, и каждое его слово жгло сердца крепостных.

— Давно пора эту кровь пустить, — сказал стоявший впереди крестьянин. — Все равно к воле дело идет…

— Не слушайте его, люди добрые! — вперед протиснулся рыжий дядька в новых постолах. — Это бунтовщик!

— А ты что тут за птица?! — крикнул на него босой седоусый крепостной. — Не в лакеях ли панских ходишь?

— А то как же? — заметил кто-то из толпы. — Это холуй остолоповского пана. Лес панский сторожит.

Вокруг закричали:

— А ну прочь, панская гнида!.

— По затылку его!

Десяток рук протянулся к рыжеволосому дядьке. Он съежился, затем рванулся было вперед, но прохода в толпе не было.

— В холуйскую харю его! — крикнули сзади, и чей-то тяжелый кулак опустился на шею панского прислужника.

— Настоящий пес, а не человек! За сухую палку человека готов убить.

На рыжего со всех сторон посыпались удары.

Кобзарь Голота, который до сих пор сидел молча, склонившись над бандурой, поднял незрячее лицо, ударил по струнам и запел:

Ой, гоп, тыны-тыны,
Пошла маты на крестины,
Как цимбалы заиграли,
Сами ноги заплясали…