Орлиное сердце

Над селом плыл благовест, за церковной оградой гудели певчие. На площади толпились люди, ржали кони, мычали коровы, визжали поросята. Все это сливалось в беспорядочный ярмарочный гам. Возле большого шинка под раскидистой липой, где толпилось больше всего народу, с бандурой на коленях сидел на камне слепой старик. Легкий ветерок гладил его взлохмаченные седые волосы, развевал широкую бороду. На нем была чистая, хотя и заплатанная, сорочка из серого полотна, завязанная на шее красной тесемкой. Грубые, заскорузлые пальцы лежали на струнах. Один глаз у старика вытек и закрылся совсем, а второй хотя и смотрел на свет, но ничего не видел и был будто из белого непрозрачного стекла. Музыкант задумчиво склонил голову, как бы невзначай легко прошелся пальцами по струнам, и кобза его заплакала, как дитя.

Слепого долго не было в родных местах. И поэтому сейчас на звук его кобзы спешили все: и старые и малые. Петр, прогуливающийся по ярмарке с Гаврилкой, увидев толпу, спросил мальчика:

— А что оно, братик, там за диво, что народ туда так и плывет?

— Да то, дядько Петро, слепой Юхим Голота с кобзой вернулся. Давно уже люди не слышали его пения.

— Какой Юхим?

— Вы что, не знаете Юхима?

— Забыл, наверное… Это не тот бандурист, что когда-то чумаковал?

— Эге ж… Его везде знают… Завернет дедусь в какое-нибудь село, запоет возле корчмы, сам уйдет, а песня остается… Это же батько того Тымка, что тогда вечером у нас дома был…

— А-а, теперь припоминаю, припоминаю, — сказал Петр. — Это тот, что на припечке сидел. Сердитый такой… А как же старый Юхим очей лишился?

— Один глаз ему на ярмарке какой-то пан кнутом выбил, а другой сам потемнел. От горя да от слез… Ей-богу же! Отец рассказывал.

Разговаривая, Петр и Гаврилко подошли к толпе, обступившей слепого кобзаря. Петр видел одухотворенное старческое лицо Юхима, изрезанное морщинами, его немигающий глаз, обращенный в неведомую даль, широкую белую бороду. От солнечных лучей струны бандуры трепетали, вспыхивая под пальцами кобзаря, будто маленькие искры.

Гаврилко тянулся вперед, поднимался на цыпочки, чтобы хоть сквозь маленький просвет в толпе взглянуть на кобзаря. Тогда Петр подхватил мальчика и посадил к себе на плечо.

Старый Юхим молча пошевелил пальцами струны и в такт бандуре на удивление сильным голосом запел:

Ой, на Черном море,
На берегу гранитном,
Стоит город славный,
На всю землю православную прославленный,
И зовется Севастополь.

Юхим на минуту умолк, а Петр даже вздрогнул при последнем слове и сделал шаг вперед.

Юхим же продолжал дальше:

Ой, собирались под тот город лиходеи—
Чужеземные злодеи,
А за ними и турки-янычары
Под наш русский город подплывали,
Пушки направляли,
Мушкеты наставляли,
Русских людей пугали,
Тем проклятым басурманам
Русскую землю на позор давали.

И снова прервал пение кобзарь, а струны под его рукой все стонали, все рыдали, отдаваясь эхом в сердцах людей. Петр почувствовал, как что-то защемило в его груди, как вздрогнуло и замерло его сердце.

Юхим продолжал свое пение:

Тогда русские люди тоже не дремали:
Бастионы быстро насыпали,
Верное оружье заряжали,
И сердца отвагой зажигали,
И врагов в щепки рубали.

Толпа притихла. Затаив дыхание, все слушали незнакомую думу. Принес ли старый Юхим ее откуда-нибудь или, может, это его сердце пело о славных русских героях? Голос певца звучал торжественно, вдохновенно. Проникнутый глубокой печалью, он входил каждому в душу, волновал.

Ой, стал отец Нахимов выкликать:
«Вы, ребята-молодцы, держитесь твердо,
Чтоб земля святая наша стояла гордо».
И тогда же Петр Кошка выходит из ряда,
Заряжает свой мушкет свинцовым градом,

Как орел к врагам он подлетает,
Рубит, колет, пулею стреляет,
В плен врагов живыми забирает,
Как его славнейший прадед Кошка Самойло,
Так и Петр врага допекает…

Гаврилко, сидя на плече Петра, почувствовал, как ему на руку упала горячая капля. Он посмотрел на матроса и увидел, что по щекам его текли слезы.

Голос кобзаря звенел, сливаясь со звуками бандуры, которая уже не рыдала, а гремела, как сурна перед боем. И именно в эту минуту, когда в сердце Петра собралось и всколыхнулось все пережитое, все боли и обиды, над толпой раздался резкий окрик:

— Что за сборище? Р-разойдись!