Орлица Кавказа (Книга 1)

— Нет, друзья, — посуровел Наби. — Пусть "Орлица" парит одна! Мужчина боится — плохо. Женщина пугается — не стыдно. Зачем девушке трусливый жених? А пугливая девушка еще больше нравится. Как овечка…

— А сам Гачаг выбрал какую, — лукаво возразила Тамара.

— Гачаг — другое дело… Гачагу овечка не нужна. Гачагу "гачаг" нужен, храбрая Хаджар…

— А красота?

— И красота…

— А ты выбрал себе какую?

Гоги сверкнул глазами на Тамару: опять, мол, за свое.

— Не я выбрал-сердце, — смущенно отвечал Гачаг Наби.

Наби думал о них, об этих молодых красивых людях, которые могли бы, наверное, благополучно жить трудом своим и хлебом своим, но избрали стезю, не сулящую им никаких благ, чреватую, быть может, смертельным риском. Они проделали столь долгий и трудный путь. Зачем? Они не могли не знать, что путь к гачагам — не увеселительная прогулка, а бесповоротный и опасный выбор. Значит, их вело не праздное любопытство, а вера в правоту этого пути.

Гоги, едва вступивший в свое двадцатипятилетие, и Тамара, которая была на четыре года моложе, горячо любили друг друга. Они еще не успели обвенчаться откладывая это до лучшей, спокойной поры. Их магически притягивала к себе отважная горстка гачагов, Наби и Хаджар, ставшие живой легендой. Но в них не менее жажды борьбы говорила незаглушенная, неистребимая художническая страсть. Эти чувства для них слились воедино. Они хотели воочию увидеть героя, окруженного романтическим орелом в их глазах. Как он ведет себя в минуту опасности, как переживает разлуку с любимой соратницей и подругой? Первая встреча убедила их в огромном самообладании вожака гачагов, который даже в тяжкую пору ничем не выказывал смятения, держался приветливо, даже позволял себе шутить. Он был человек гор. Он чувствовал себя здесь как дома.

Его быстрый, зоркий взгляд, порой омрачавшийся суровой думой, теплел и становился мягким при виде этого необъятного приволья: серебристые ленты рек с пенящимся у порогов перекатами, эти клокочущие родники, эти очажные дымы, взмывавшие из сбегавших по склонам жилищ, эти дальние селения и голубовато-сизая гряда окрестных гор…

Продолжая взбираться по крутизне к громаде скал, образовавших естественную твердыню, молодые гости, переводя дух и невольно любуясь простором, возобновляли разговор.

Воспользовавшись очередной передышкой, Гоги спросил:

— А как ваши моллы смотрят на то, что вы против царя поднялись?

— Известно, как. Всех нас в вероотступники записали!

— Выходит, и вы для своих — еретики, как мы.

— Выходит, так.

— У нас одна вера, Гачаг. — Тамара откинула с лица буйную прядь черных волос.

Гачаг Наби оглянулся: хороша! Смутился, надвинул папаху. Защемило сердце. Хаджар вспомнилась, привиделась: укоризненно глядит. Подумалось Гачагу: облачить бы эту грузинскую красавицу в "доспехи" моей Хаджар, похожи станут, как две сестры.

Потом перевел взгляд на Гоги: пара что надо, любо-дорого смотреть, хорошие дети у них родятся…

Остановились передохнуть.

Вспомнила молодая пара о далеком спасителе Дато. Рассказали о нем Гачагу Наби, он посветлел лицом. Потом нахмурился, помолчал.

— Придумаем что-нибудь…

Гоги покачал головой.

— Боюсь, что ничего уже не выйдет. Туда, к нему не подступишься.

— Почему? — Наби не хотел верить в невозможность невозможного. — Если человек вас спас, на службу плюнул, на семью даже не посмотрел, это герой. Надо спасать! Мой долг — спасать!

Гоги почесал щетину на подбородке.

— Сперва — Хаджар! А Дато… если он еще жив… если пулю в лоб не пустили… — В голосе Гоги прозвучала горечь. — Или нашего друга сейчас пытает его превосходительство…

— И до него доберемся.

— Если Дато еще жив… — продолжал со вздохом Гоги.

Гачаг Наби заметил, как приуныли друзья, подавленные предчувствием неизбежной беды и утраты. И тревога их разбередила его собственную рану.

— Что делать, брат! — сказал он дрогнувшим голосом. — Если успеем… А нет… мертвого не воскресить… Немало и моих друзей полегло здесь, в горах… Хоть мир переверни вверх дном — не вернешь уже их… — Голос гачага налился отчаянной, надрывной силой. — Кто пал в бою, как игит — останется в памяти людей и в дастанах. У нас в народе говорят: "Игит падет — имя останется, а вол падет — шкура!", — Наби поправил винтовку-айналы на плече, приложил руку к ножнам кинжала. — Биться надо — вот что! За честь, за правду! Я знаю… врагов много, очень много… конца не видно… Может быть, и я не доживу… и меня пуля настигнет… Но после нас придут люди, и будут бороться, и после них придут… И черный день уйдет и настанет белый день. И тогда вспомнят о нас, брат!

Молодые спутники, слушая гачага, воспряли духом, его слова были простые, твердые как эти скалы, ясные и высокие, как это небо. Гоги и Тамаре предстал орел, паривший в этом небе…

Какая отвага и какая вера! Спокойная, простая и мудрая вера! Такого человека нельзя не любить, нельзя не восхищаться, не заряжаться его силой.

И горы гордились им, и люди любили его.

Гачаг Наби поклялся в душе отплатить за любовь грузинским игитам, тем, чье сочувствие было смелостью, дружба — подвигом, любовь — геройством.

Поклялся честью своей.

Поклялся оружием своим.