Орлица Кавказа (Книга 1)

— Нет! — кусала она пересохшие губы, опаленные огнем ярости и муки. — Не продам я свою честь никакой сволочи, не стану вымаливать пощады и прощения. Пусть только посмеет кто подойти — за горло схвачу, душить буду, пока дух не испустит! Я, Хаджар, сумею постоять за себя! Будь не каземат, будь хоть геенна огненная, умру, не дрогну, не сдамся! Сейчас она только узница — жена-не жена, краса-не краса, все одно узница, да слабость и трусость — ей не союзницы, хоть Сибирь, хоть плаха — пойдет без страха! — Думает думу Хаджар, волю в кулак собрала, участь свою наперед загадывает. Самое худшее представляет, рвется к схватке, духом крепится. Да вот безоружная, а без оружия — какая схватка, подстрелят, прикончат за милую душу. Как куропатку, пропадешь бесславно и глупо!

Отторженная от Наби, она все же уповала на него, ощущала его незримое волшебное присутствие. — "Ведь есть же он на свете, есть. Ведь и я еще живая! Говорила я — гачаг — первый из молодчаг. Гачаг не попадет впросак, не пропадет за так. Где бы ни был — вырвется, из тюрьмы ли, из Сибири ли. Да что каземат — до него рукой подать, а Сибирь во-он какая даль, сколько верст идти до нее, сколько дней — считай целый год… Ну и пусть — хоть год, хоть два, хоть десять, все равно гачагу не усидеть там, не коченеть. Гачагу одна дорога снова в гачаги! И она, дочь Ханали, не станет там век вековать, вырвется, гачагствовать будет, пока черные косы не подернутся белой сединой: сугробы снежные разворотит, метели-пургу передюжит-перетерпит, до последнего вздоха биться будет, против злодеев-лиходеев!" Так вот далеко заглядывала-загадывала Хаджар, так вот в неволе-темнице крепила дух свой. Думай она иначе — разве ж звалась бы она дочерью Ханали, была бы Хаджар? Eй на роду написано — бить врага клятого. И уже с губ ее тихо струилась старинная песня о славном Кёроглу:

Кёроглу бьет врагов, и крушит, и крошит.
Грикнет-крикнет в бою — вся земля задрожит.
Богача-кровопийцу тот голос страшит,
Знает он: Кёроглы никому не прощает.

Напевала Хаджар, по тесной камере расхаживала твердо, по-мужски. И как только густела ночная тьма, снова бралась за начатое дело, с неженским упорством трудилась, копала потайную, ловко скрытую лазейку под стеной. Назло всем оставалась в решимости самостоятельно в одиночку совершить побег! Как пришла к такой мысли — она теперь и сама не помнила.

И спасибо Лейсану — передал ей железяку, которая в ее руках то в лопату, то в кирку кованую обращалась и вгрызалась в землю тюремную. И трудилась она молча, со львиной яростью. Триста узников поддержали ее, триста сердец вдохнули в нее отвагу и решимость! Триста голосов, триста дыханий, триста гневных кличей, звонов цепей гремящих: "Свобода! Свобода!" и могла ли быть большая гордость и подмога для Хаджар! Мог ли быть дар дороже и бесценнее!

Но как повернуть дело, чтобы кровь дорогих друзей-соратников уберечь, а вражью пролить? Чтобы дети друзей не остались без призора? Чтобы ни одна мать, ни одно дитя не виноватили и не проклинали Хаджар?

Глава двадцать пятая

Начальник сыскного отделения, вылетев из кабинета наместника, уже за ореховой дверью оглянулся и чертыхнулся. Бегом он добрался до своей канцелярии. И тут же созвал советников, чиновников в мундирах и сыщиков в штатском, взял их в оборот, прижал как следует: как, мол, вы, такие-сякие, допустили это. Куда глядели, рты разевали, ворон считали, что ли? Главнокомандующий раньше нас о бунте в гёрусском каземате узнал! А мы только-только очухались, хватились, глазами хлопаем, только-только мозгами шевелить начинаем.

Начальник распалялся:

— Я обязываю вас впредь действовать так, чтобы первыми узнавать обо всех событиях на местах. Ушки на макушке! Нюх да глаз! Вот что требуется! Чтоб впредь не краснеть со стыда! Ежели мы, — рубанул он воздух тяжелой рукой, ежели мы исполняли бы свой долг перед отечеством подобающим образом, то пресекли бы зангезурскую крамолу в самом начале, и не разгорелся бы сыр-бор из-за узницы-разбойницы!