Орлица Кавказа (Книга 2)

Умрите, но выкладывайте!

Отдай то, что заработал - то, что не заработал; отдай то, что сеял - и чего не сеял; отдай каждый росток, поднявшийся из земли, и тот, что не поднялся!

Подать царю, подать помещикам, подать духовенству! Подать дервишам и муллам! Давайте, давайте, давайте!

Иначе вас растопчут - и пройдут по вас, не заметив.

Давайте! Давайте! Давайте!

... Кого бы ни грабили - в конечном счете, платит за все народ. Люди с мозолистыми руками, обутые в худые чарыки. Но ведь - при всей своей сирости и убогости - это ведь тоже люди. И у их огромного терпения есть предел. И горе, когда он наступит!

Когда хворост сложен и высох - всегда найдется кому запалить костер. Не будет Гачага Наби - будет Гачаг Хаджар. Не она - так Томас! Или Аллахверди! Или Карапет! Найдется тот, кто высечет искру!

Беда Белобородова в том, что он все это понимал. Конечно, будучи уездным начальником, он волей-неволей участвовал в грабежах. Но делал это с оглядкой и неохотой. Чем дальше, тем чаще он задавал себе один и тот же вопрос:

- А во имя чего? И сколько золота можно вообще добыть из человеческой крови? Сколько серебра можно выжать из слез человеческих? Неужели этому нет конца...

Однако - выхода из положения он найти не мог. И не мудрено. Все же он рожден был в княжеской семье, прошел долгую службу у царя. Дальше смутных вольнолюбивых идей он никак не мог подвинуться. А жизнь подталкивала к суровым решениям, к которым уездный начальник был явно не готов.

Противоречия, в которых он запутался, не давали ему возможности целенаправленно действовать. Проекты реформ, которые он посылал по инстанциям, оставались безответными; смутные речи, которые он позволял себе в присутствии самых близких людей, порождали неблагоприятные слухи и подрывали его репутацию в губернии и уезде. Но решиться на что-либо большее полковник явно был не в состоянии. Нельзя, увидев хоть раз картину горькой

несправедливости, затем бежать от нее. Если хочешь чувствовать себя непричастным - надо своевременно плотно зажмуриться, не позволять себе вглядеться в происходящее. А уж не сумел - так пеняй на себя...

Самое поразительное, что генерал-губернатор, расхаживающий в грозном молчании по полутемному канцелярскому помещению, никак не мог вызвать в себе снова того приступа начальственного гнева, который в эту минуту был просто необходим. Нужно было разнести в пух и прах этого либеральствующего болтуна, предавшего интересы своего сословия и даже, скажем прямо, покушавшегося, косвенным образом, на незыблемость трона российского. Нужно было выбить интеллигентскую дурь из этого хлюпика, распустившего нюни при виде сопливых детей, бегущих за повозкой чиновника с протянутой чумазой ручкой, в надежде, что в нее положат кусок хлеба или медяк!

Нужно... нужно... нужно...

Но - как? Ведь и сам генерал-губернатор уже потерял счет вопросам, которые были им адресованы самому себе и которые остались безответными. Ярость, которую он старался в себе поддержать, относилась отнюдь не только к стоявшему навытяжку уездному начальнику...

Еще полчаса назад, ободренный и успокоенный ласковыми, но упорными наставлениями княгини Клавдии, губернатор был готов на самые крайние меры. Он даже рисовал в уме ужасные картины, как прикажет казакам вытащить Белобородова из канцелярии без допроса и вздернуть его на ветке старого кара-агача без суда. А увидев бьющееся в конвульсиях уже безвольное тело - потребовать себе стакан холодной воды из родника, выпить его неторопливо на глазах у объятой ужасом толпы - и успокоиться, словно все позади. Пусть люди знают, что, доведенный до крайности, гянджинский генерал-губернатор не знает пощады и ни перед чем не остановится!

Империя должна быть жестокой не только по отношению к гачагам и прочим разбойникам. Она должна быть еще немилосерднее по отношению к выходцам из высших слоев, предавших их интересы.

Пусть будут виселицы и расстрелы! Пусть сгорают дотла деревни и звенят кандалами приговоренные к высылке в Сибирь! Законы империи должны быть неприкосновенны...

Генерал-губернатор продолжал расхаживать по комнате, и кресты на его груди позванивали друг о друга, как бы начав праздничный перезвон к заутрене.

И, словно им в ответ, послышался на улице топот и позвякивание; потом мерный грохот тяжелых лафетов и цоканье копыт - подходили войска, везли пушки и громоздкие снарядные ящики; закрутилась, пришла в движение ужасающая машина войны, запущенная его, генерал-губернатора, волей.

Он подошел к окну. Господи! Да ведь какая у меня сила! Вот она - основа всего! Только мощь и сила способны гарантировать единство империи и единовластие в ней; только они подчиняют и объединяют многочисленные племена и народы, не по своей воле вошадшие в ее лоно... Как бы идейно ни звучали сладкие речи, как бы они ни казались убедительными - но только эта страшная сила - и есть окончательный и несомненный аргумент.