Орлица Кавказа

Удальцы-побратимы, пережившие тяготы переправы через Араке, преследования, напряжение боя на перевале, поравнялись с Наби и Хаджар, прошлись рядом. А потом, лукаво переглянувшись, отстали… И теперь только двое поднимались цветущим берегом волшебно звенящей речки, вдыхая терпкий, пьянящий аромат чабреца, заполонивший горное приволье. Теплое горное солнце струило ливень лучей в ущелья и распадки, улыбалось… Но и оно, щедрое светило, не могло отогреть многоцветное раздолье, не могло переспорить свежую прохладу клокочущих, студеных вод, разлитую над весенним простором.

Выбрались на берег озера, густо поросший травами, под рыжую, замшелую, как бы подкрашенную хной скалу. Хаджар остановилась.

— Может ли наш гачаг покараулить у этой скалы?

— Покараулить? Кого же?

— Разве гачагу не известно, что его подруга должна сменить эту пыльную, мятую мужскую одежду на женское нарядное платье?

— Ну да! — кивнул с готовностью Наби, которому и самому очень захотелось увидеть Хаджар в красивом нарядном платье. — Пусть видят, что нет такой знатной ханум-госпожи по всей округе.

— Что это ты заладил: «ханум» да «ханум»? Может, и вправду привести тебе какую-нибудь холеную да знатную?

— Ну, приведешь. И что дальше?

— А дальше я из ревности — бах! — застрелю удалого муженька…

— За какие же грехи?

— А за то, чтобы не помышлял об этих ухоженных, нарумяненных!

— По мне, нет никого краше и лучше Хаджар! — с жаром проговорил Наби. Хаджар с шутливой угрозой взялась за рукоять сабли:

— Гачаг, сторожи!

— Куда ж лицом стать сторожу?

— Спиной к речке! Ханум изволит купаться!

— А если краешком глаза глянуть на зангезурскую красавицу — что тогда?

— Тогда пеняй на себя.

— А если ослушаюсь?

— «Айналы» образумит.

— Ого! С тобой шутки плохи. Беда, если львица моя ярится.

— А если львица твоя отстанет от гачагов и осядет здесь жить-поживать у Ганлы-гёля?

— Тогда у Гачага Наби крылья обломятся и к ногам упадут! Свет не мил станет!

— И мне без моего гачага жизнь не в жизнь, — неожиданно дрогнул голос у Хаджар. Повернулась — и как-то по-новому увидел он ее. Задубели нежные щеки под палящим солнцем, на студеных горных ветрах, огрубели точеные руки. Глазами из-под трепещущих длинных ресниц повела, взглядом обласкала мужнино родное лицо.

— Гачаг Наби!

— Гачаг Хаджар!

И потянулись друг к другу, как после долгой разлуки, обнялись, жарко поцеловались, и, быть может, в нахлынувшей нежности сказывалось еще и захлестнувшее их победительное упоение удачным походом, от перехода через ночной ревущий Араке до яростного боя на перевале.

Глава тридцать вторая

В укромном уголке, где увешанная белыми помпончиками трава росла чуть ли не по пояс, Хаджар скинула с себя потрепанную мужскую одежду, сложила на замшелом валуне… И, ступая по холодящей ноги влажной траве, подошла к переливчато искрившейся запруде, где просвечивало голубоватое песчаное дно. Коснулась рукой воды — лед! Сторожкой огляделась, ощупала взглядом заросли: Наби не видать. Окунулась в обжигающе холодную, стеклянно звонкую воду. Наби послушно стоял — сторожил за рыжей скалой. Вдоволь накупавшись, наплескавшись в голубой запруде, поплавав в ледяной купели, — ей не привыкать, сызмала в реке Хакери резвилась… Вышла Хаджар, пообсушилась на песке, тугие буйные волосы расчесала, достала зеркальце из кармана мужской своей одежды, на валуне приставила и прихорашиваться стала. Развязала узелок с платьем, оделась, и белый шелковый келагай с красной каймой накинула на голову, ремешком с пряжкой золотой натуго опоясалась. Башмаки расшитые обула. Знала ведь, что недолго ей красоваться в нарядах таких. Через день-другой, глядишь, скинет она с себя эту роскошь, соберет в узелок, и подарит какой-нибудь беднячке, что в отрепьях ходит. А сама облачится снова в походное, мужское, привычное, — от соколов-удальцов не отличишь. Но как бы то ни было, а сейчас она, отправляя на себе платье, прихорашивалась. И красота ее, казалось, заворожила все вокруг. И так ей шел этот наряд, так преобразил ее, что, считай, никакой чаровнице с нею не тягаться. И в глазах Хаджар влажных, горячих, проснулось и полыхало сокровенное, болью скрываемое. Вот она, стройная, брови писаные, осанка гордая, — не гачаг, а княжна! И не сказать было заранее, впору придется платье или нет, но это был дар заветный, дар седых матерей, и не принять его нельзя… Но подошло — будто по мерке сшитое. Вот что любовь народная может!

Собрала она гачагские «пожитки» свои в узелок, связала, подхватила винтовку и направилась к скале, у которой поджидал ее Наби. Наби, вздрогнув, резко обернулся, на миг обомлев.

— Сердце екнуло… — улыбнулся.

— Что ж ты такой робкий стал?: — Пуле не кланяюсь, а перед тобой робею.

— А еще гачаг… — лукаво пожурила Хаджар. А Наби глядит во все глаза — не наглядится.

— Как же перед красой твоей не оробеть!..