Орлы императрицы

Рюльер: «Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, Государыня садилась за стол с отменной веселостью. Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости» [10, 201].

Гельбиг: «Как только убиение было совершено, Алексей поскакал во весь опор в Петербург. Лица, видевшие его прибытие в столицу, говорили, что его от природы грубые черты лица были в это время еще более ужасны и еще более безобразны от сознания своей низости, бесчеловечья и от угрызения совести» [12, 186].

Корберон: «Единственно, что кажется достоверным, — это то, что Орловы самостоятельно нанесли смертный удар Петру III и что императрица залилась слезами, когда Григорий сообщил ей о кончине мужа.Полагают, что распоряжение исходило не от нее» [32, 113].

Описывая тревожные дни, последовавшие за переворотом, оговорился даже С. М. Соловьев: «…6 июля случилось событие, которое потребовало нового манифеста: пришло известиео смерти бывшего императора в Ропше, смерти насильственной» [56/25, 147].

Наконец, поднимаясь с глубин на поверхность, прислушаемся к элементарной логике.

1. Убедившись в бездыханности Петра, пошел ли А. Орлов искать чернильницу, чтобы, снарядив затем нарочного, отправиться караулить труп, или же он, оставив за себя дежурного офицера, взнуздал коня и погнал галопом, не смея доверить никому, кроме себя, незамедлительную доставку во дворец сообщения чрезвычайной важности?

2. Можно ли заподозрить Екатерину Великую, а с нею и Павла I (по наследственности, что ли) в отсутствии элементарного здравого смысла, на что даже их недоброжелатели-современники ответили бы отрицательно? Иначе как объяснить сокрытие Екатериной доказательства собственной невиновности (письма) и уничтожение Павлом нужного ему для оправдания матери подлинника?

Для объяснения необъяснимых слухов историками была выдумана неудобоваримая оговорка: Екатерина якобы прятала письмо из желания покрыть преступление своего любимца. Но тот, кто это придумал, не знал или не хотел признавать серьезное обвинение власти А. Орловым в Вене в 1771 г. Но не зря говорят «слово — не воробей», в шкатулке не спрячешь.

Может быть, граф А. Орлов тогда пошутить изволил? Но такие шутки без скидок на титулы заканчивались в застенках Тайной экспедиции… Ах, как пригодилось бы Екатерине для этого случая то самое «письмо в шкатулке», в котором Орлов обвинял самого себя! С каким удовольствием она помахала бы им перед носами усомнившихся в ее непогрешимости! Увы, махать было нечем. Но могла же она хоть слово молвить в свое оправдание…Однако с ее стороны последовало молчание, означающее, как говорит народная мудрость, знак согласия.

«Позвольте, вы себе же противоречите, — снова оживляется наш Оппонент, — только что доказывали, что Екатерина не столько не хотела, сколько опасалась смерти Петра, а теперь как бы оглашаете ее волю на свершение убийства!»

Но именно в этом парадоксе содержится ключ к разгадке ропшинской драмы. Мы воспользуемся им через несколько страниц вспомогательного текста.

Покаянного письма А. Орлова ни в шкатулке, ни за ее пределами не было. Зато с фальшивой копией благополучно произошло то, чего не могли дождаться от Екатерины при всем ее неукротимом желании: миф о спрятанном и хранимом ею в строгом секрете письме вступил в третье столетие. Таким долгожительством произведение Ростопчина прежде всего обязано писательскому таланту его сочинителя вкупе с искусно составленной сопроводительной запиской, в которой не напрасно начертано: «Почерк известный мне графа Орлова. Бумага — лист серый и нечистый» и т. д. Известный писательский прием! Без таких словесных аксессуаров, создающих иллюзию достоверности, число сторонников мифа о третьем письме было бы неизмеримо меньше. Не забыл Федор Васильевич и о бестолковых потенциальных читателях своего сочинения: «…а слог… изобличает клевету, падшую на жизнь и память сей великой царицы» (вдруг не поймут ради чего трудился он за графа Орлова?). Как соврал Ростопчин, так и вошло в историю: Екатерина прятала документ, разоблачающий падшую на нее клевету! И славное ростопчинское сочинение, как неистребимый сорняк (кажется, и по сей день), продолжает победное шествие по страницам, бесконечно тиражируясь не только в романах, но, к сожалению, и в работах историков, прикрывающихся авторитетом глубокоуважаемого (но подцензурного!) С. М. Соловьева.

Перед Ростопчиным стояла задача: с минимальными искажениями хранимых в народной памяти слухов (так легче поверят) оправдать покойную государыню. И Федор Васильевич, как искусный хирург, не затрагивающий для достижения цели ничего лишнего, блестяще справился с заданием.