Орлы императрицы

Могла ли подобная фальшивка появиться в дни переворота, сразу после смерти Петра III? Ведь даже, кажется, и версия существует: мол, то самое письмо, что копировал Ростопчин, А. Орлов писал под диктовку Н. Панина! Однако не следует забывать, что сравнимому с Федором Васильевичем по хитроумию Никите Ивановичу вовсе не хотелось выгораживать Екатерину, в то время он был заинтересован в обратном.

Алексей Орлов, конечно, знал о появлении фальшивки, но промолчал и на этот раз, решив не делиться виною с покойной светлой памяти матушкой. То, что Алексей Григорьевич сказал однажды при здравствующей императрице, повторить у гроба покойной не мог. К тому же, собственные оправдания не вызвали бы ничего, кроме новой волны злорадства и жесточайшей опалы со стороны Павла.

После смерти Петра III Екатерина проявила повышенный интерес к личности Иоанна Антоновича. Бюшинг писал: «Вскоре по восшествии на престол Екатерины II принца свезли в Кексгольм и продержали там с месяц. В это самое время императрица полюбопытствовала увидеть его; но я не знаю ни о месте, где именно совершилось это свидание, ни о том, что при этом происходило» [34, 224]. М. Корф к этому ничего добавить не мог.

Сама Екатерина не скрывала своего визита Ивану. О том, что встреча действительно свершилась, она объявила после убийства Иоанна Антоновича, в манифесте 17 августа 1764 г.: «Когда всего нашего верноподданнаго народа единодушным желанием Бог благоволил вступить нам на престол всероссийский и мы, ведая в живых еще находящагося принца Иоанна…пол ожили сего принца сами видеть, дабы, узнав его душевныя свойства, и жизнь ему, по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностью нашею увидели в нем, кроме весьма ему тягостнаго и другим почти невразумительнаго косноязычества, лишение разума и смысла человеческаго. Все бывшие тогда с нами видели, сколько наше сердце сострадало жалостию человечеству».

Вряд ли Екатерина проявила обычное любопытство, думается, свидание происходило в Шлиссельбургской крепости по возвращении туда принца из Кексгольма: императрица хотела убедиться в правильности ее несостоявшихся планов относительно содержания Петра. Последовавшее через два года убийство там Иоанна Антоновича Екатерина, еще раз вспомнив историю с его ничего не давшим переселением, назвала «шлиссельбургской нелепой».

Признания Ф. Ростопчина

Прежде чем расстаться с Федором Васильевичем, посмотрим на историю с появлением «копии» с психологической точки зрения.

Будучи в отставке, Федор Васильевич предавался воспоминаниям молодости, которые (по его же словам) сильно сказываются на склоне лет. Особый интерес представляет его рассказ, приведенный в «Мелочах из запаса моей памяти» поэта М. А. Дмитриева (1796–1866). Ф. Ростопчин последние годы своей жизни проводил в уединении в своем московском доме. Жена его, Екатерина Петровна (урожденная Протасова), к этому времени приняла католичество и покинула его дом. Отстраненный от дел, он вспоминал времена 25–30-летней давности и, как это бывает в таких случаях с каждым, будь он порядочным человеком или последним подлецом, многое переосмысливал.

Однажды брат его жены сенатор Александр Павлович Протасов заглянул к бывшему московскому губернатору, застав его возлегавшим на диване. На столе горела одинокая свеча.

Перекинувшись парой фраз, Ростопчин спросил гостя о службе и пожелал ему дослужиться «до наших чинов». Сенатор ответствовал, что не каждому дано достичь тех высот, которые под стать людям с выдающимися способностями, какими обладал Федор Васильевич. Тот, встав с дивана и взяв в руку свечу, поднес ее к лицу собеседника, желая убедиться, не смеются ли над ним. Убедившись в обратном, Ростопчин, с сожалением, спросил: «Стало быть, ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до наших чинов? Так слушай же, я расскажу, как я вышел в люди и чем дослужился».

Это была исповедь ловкого человека-карьериста.

Первый его рассказ был о коллекции, которую он выиграл в карты у немецкого офицера и, зная любовь наследника к военщине, подарил ему без остатка. Самое интересное для нас содержалось в конце этого рассказа: на вопрос Павла, как ему удалось собрать такую уникальную коллекцию, для чего и жизни человеческой мало, молодой офицер ответил: «Ваше Высочество, усердие к службе все превозмогает; военная служба — моя страсть!» Таким способом Ростопчин утвердился в сознании цесаревича как не только преданный ему офицер, но и как тонкий знаток и любитель военных мундиров.

Другой его рассказ имел не менее характерную концовку. Павел Петрович, считаясь гроссмейстером ордена Святой Анны, при жизни Екатерины имел право лишь подписывать наградные бумаги, награждала же сама императрица. Павел, желая отблагодарить Ростопчина и другого своего любимца — Н. Свечина, решил однажды сам вручить этот орден обоим, но, опасаясь гнева матери, посоветовал привинтить анненские кресты «на заднюю чашку шпаги».