Орнитоптера Ротшильда

Идиллии этой — так, наверное, бывает всегда — пришел неожиданный конец. Война. Грянула она вполне даже ясно. О ней говорили. Все время пели в песнях. О ней без конца и радостно пророчило-пело радио. «Если завтра — вой-на, если завтра в поход!» «За-строчили пулеметы-пулеметы… В бой иду-ут, идут большевики!» Ее ждали короткую, радостно-мгновенную, без сомнений победоносную. Она пришла бесконечно долгая, мучительная, голодная. Великая Отечественная. Серое рядно жалкой, унылой, беспросветной жизни, в которой потонуло все. Отец сделался военнообязанным. Служил в госпитале. Мать бросила институт. Работала учительницей. Умерла бабушка. А «Зоографию» мать сдала в институтскую библиотеку. Я даже не успел дочитать премудрое повествование профессора Пузанова. Как ни просил мать оставить книгу, «потерять» (у вас не случалось желания таким способом добыть сверхнужную вашей душе книгу? В таком случае, я грешнее вас). Но, наверное, не было на Земле более честного человека, чем моя мама — книга была без лишних слов забрана у меня и сдана в институтское хранилище. Мать была человеком удивительным. Как-то на работе у нее украли новое зимнее пальто. Институт сначала помог ей. Выплатил какую-то жалкую сумму. Но позднее в бухгалтерии решили, что деньги за шубу выданы незаконно, и прислали повестку: деньги будут взысканы через суд! Слово «суд» в приложении к матери повергло меня в ужас. Будут судить мою маму!? Как судят воровок!? Ей с трудом удалось меня успокоить, а деньги она внесла в кассу столь благородно поступившего с ней учреждения. Именно тогда она и оставила работу и естественно-географический факультет. Весь остаток своих дней (она прожила недолго) мать проходила в старом порыжелом на швах пальто. Оптимист папа не смог, как говорили тогда, сделать ей новое пальто, а сын, едва выбившись из нужды, тоже не успел.

Вспоминая исчезнувшую «Зоогеографию», я часто думаю, что книга эта и сейчас без всякого спроса желтеет в недрах институтского хранилища, похожего скорей всего на подземное царство — Аид. Книги — те же человеческие души. Живые и томящиеся. Я постоянно отождествляю книги с людьми их читающими и их написавшими. У книг сходная с человеком судьба: рождение, временной срок радостной или тусклой жизни, когда книгу спрашивают, читают, мусолят, не дают отдохнуть, она трудится и, наконец, неизбежное угасание, замирание на полках, безвестность, пыль, забвение, от которого редкоредко по просьбе какого-нибудь чудака ее будят, на краткое время возвращая к жизни. Я не думаю, чтобы «Зоография» пользовалась большим спросом у тех военных лет девочек-студенток в телогрейках, девочек из глубинки, с добрыми, прилежными, заботливыми лицами, в то голодно-тоскливое военное время.

Отодвинулась она и от меня. Но я помнил о ней. Она подчас томила меня своей недочитанностью, как недосказанной тайной. И когда, в сорок пятом, война все-таки завершилась, я, ученик седьмого класса второй мужской средней железнодорожной школы, отправился в главную городскую библиотеку. Такая книга была должна находиться там. Но мечта не осуществилась. Оказалось — нет паспорта. Без паспорта не записывают. «Зоогеография» отодвинулась еще на год.

В общем-то я не люблю библиотеки. Книги из них не доставляют мне той радости, какую дает своя, собственная книга. Они — чужие. Коллективные. Как эту суть не понял никто из великих? На них (книгах) печать отчужденности и принадлежности ВСЕМ. На них отпечатки чужих дыханий и липких прикосновений. «Жена, книги и деньги потеряны для их отдавшего, — недаром гласит индийская мудрость, — если же они возвращаются, то жена — испорченной, книга — истрепанной, а деньги — по частям». Я нехороший человек — я не люблю отдавать свои книги. А если отдаю — потом не могу читать. Я не люблю заниматься в читальных залах, пусть в самых лучших с изречениями классиков на стенах. Я не люблю шелест страниц, вкрадчивые шаги, осторожный стук сдаваемых книг, чей-то шепот, чей-то приглушенный кашель.

Я пишу это лишь потому, что едва получив свой временный шестимесячный паспорт (зачем «временный»? О, дурная страна!), согнутую пополам голубую бумажку, я опять явился в знаменитую библиотеку имени скучного-прескучного Белинского и под ворчание какой-то Зои Григорьевны — ужасной старухи с обликом настоятельницы средневекового каторжного монастыря — все-таки получил опять и тоже временное читательское удостоверение, в котором учинил свою неустоявшуюся роспись.

Как на грех я тогда еще был вполне каторжно «нагладко» острижен — зачем-то стригся так по инерции до второго курса института! И тут со своей стрижкой, временным паспортом и временным читательским билетом был-являлся, сами понимаете, инородным организмом, почти никак не вписывающимся в почтенную Государственную публичную имени Виссариона Григорьевича Белинского.