Оруэлл

Вторая половина 1945-го и 1946 год были временем небывалого расцвета оруэлловской публицистики. Тексты, по словам М. Шелдена, «лились из-под его пишущей машинки, и многие произведения, написанные очень быстро и с легкостью, стали классическими»^{623}. Особенно интересными для нас являются те из них, которые в той или иной степени раскрывают его творческую кухню. В этом смысле выделяется статья «Признания книжного обозревателя»^{624}. Безусловно искренне Оруэлл признавал, что не раз тратил время попусту, рецензируя посредственные книги, будучи всеядным ремесленником, думающим только о заработке.

Если обозреватель честен, утверждал Оруэлл, он должен девять из десяти своих рецензий начать словами: «Эта книга не интересует меня ни в коей мере, и я бы не писал о ней, если бы мне за это не платили». Но рецензирование книг — всё же не столь отвратительное занятие, как оценка фильмов: «Положение рецензентов намного лучше, чем критиков фильмов, которые не могут работать дома, а должны посещать показы в 11 утра и за немногими приятными исключениями вынуждены продавать свой юмор за бокал низкокачественного хереса».

Совершенно по-иному звучали статьи и эссе, обычно публиковавшиеся в «Ивнинг стандард», посвященные бытовым или этнографическим аспектам жизни рядового англичанина. Правда, «простым англичанином» автор подчас представлял самого себя, стремясь приписать или даже навязать читателю собственные вкусы. Но разобраться в этом могли только те, кто хорошо знал привычки Эрика Блэра. Вот, например, эссе «Приятная чашка чая», в которой автор убеждает читателей, что чай нужно пить без сахара: «Как вы можете называть себя любителем чая, если вы разрушаете его аромат, кладя туда сахар?»^{625} Далее следовал целый набор правил приготовления чая, без соблюдения которых этот напиток можно было бы вылить в раковину.

Но текстов с такими интонациями было мало. Как правило, статьи были проникнуты чувством глубокого уважения к английской вежливости, порядочности, заботливому отношению к слабым и больным, природному чувству аристократической скромности. Конечно, всегда можно было привести массу примеров противоположного свойства. Но названные Оруэллом типичные черты англичан действительно бросались в глаза многим иностранцам, приезжавшим и в Лондон, и в английскую провинцию. «Действительно ли мы грубы? Нет!» — провозглашал заголовок одной из статей, в которой говорилось: «Я не думаю, что был в стране, где слепой человек или иностранец пользуется большим вниманием, чем в Англии, или где кварталы больших городов более безопасны по ночам, или где люди менее склонны спихнуть вас с тротуара или занять ваше место в автобусе или поезде»^{626}.

Наряду со сравнительно краткими очерками и эссе Оруэлл в это время опубликовал несколько объемных публицистических произведений, в частности статью «Политика против литературы. Анализ “Путешествий Гулливера”», стоявшую на грани литературоведческого анализа и рассуждений о писательской миссии^{627}. У Свифта, констатировал Оруэлл, человечество подвергается нападению или критике с трех сторон, причем при этом с необходимостью изменяется и образ самого Гулливера: в первой части он типичный путешественник XVIII века, смелый, практичный, без налета романтизма; во второй части временами, когда требует сюжет, обнаруживается склонность обращаться в глупца, способного похваляться «нашей благородной страной» и в то же время смакующего любую сплетню о ней; в третьей части создается впечатление, что герой поднялся по социальной лестнице; в четвертой он приходит в ужас от рода человеческого, превращается в отшельника, чья единственная цель — «посвятить себя размышлениям о добродетельных гуигнгнмах».

Гулливер по большей части играет роль козла отпущения. Он погасил пожар во дворце императора лилипутов мочеиспусканием, но его обвинили в тягчайшем преступлении, ибо справлять нужду в пределах дворца запрещено. Трудно избавиться от ощущения, что в моменты наибольшей проницательности Гулливер — это сам Свифт, полагает автор.