Осада

«Безбожниками…» Дочери Розы Дора ни разу не видела и не разговаривала с ней. Она работает на каком-то предприятии, но и об этом Дора узнала только из рассказов Вильмоша. С уст Доры слетел легкий вздох. Странно, но ей казалось, что все это было давным-давно, хотя с тех пор не прошло, пожалуй, и трех лет. Странным казалось и то, что она смутно помнит и швейную мастерскую: из памяти стерлись подробности, запечатлелись лишь некоторые лица — закройщика, гладильщицы, двух-трех швей, и никого больше. В течение десяти лет она буквально жила в мастерской, работая от рассвета до заката: закупала материалы, вела переговоры с заказчиками, занималась доставкой изделий, ну, и, конечно, ведением домашнего хозяйства. Она ненавидела эту мастерскую, в которой ее удерживала только мечта любым путем выбраться оттуда, из атмосферы ремесленничества и мещанства. Своим прозвищем Вильмош был обязан как раз этой мечте. Дело в том, что, когда гитлеровские войска были под Москвой, мальчик вошел в мастерскую. Дора в шутку спросила его: «Ну, когда мы поедем к Сталину?» В ответ на это малыш начал читать стихи о том, как русские побьют гитлеровцев. Затем почти слово в слово повторил новости, переданные лондонским радио. У Доры от испуга мурашки пошли по спине, она была настолько поражена, что некоторое время не перебивала его и только потом, несколько опомнившись, сказала: «Тише! Мы тут работаем, а не занимаемся политикой!» Мальчик разочарованно посмотрел на Дору: «Ты же сама спросила, тетя Дора…» Она уж не помнила, что тогда ответила ему, помнит только, как в мастерской вдруг установилась настороженная тишина, рабочие молчали, и, чтобы как-то разрядить обстановку, Дора в шутку сказала: «Ну, ты маленький союзник Сталина…» С этими словами она встала, вышла на кухню и распорядилась накормить Вильмоша обедом. Но этот несносный мальчишка продолжал безобразничать и на кухне, попросив не обижаться, если когда-нибудь ее мастерскую превратят в общественную собственность. И это говорил тринадцатилетний щенок! «Розина работа…» Дора перевела взгляд с Розы на пол. Бахрома красного персидского ковра местами спуталась. Это неприятно резало ей глаза. Но она не нагнулась, чтобы расправить ее. «Когда она уйдет, нужно будет сказать служанке…» Дора невольно выпрямилась в кресле. Это было одно-единственное движение, которое хоть чем-то приятным напомнило о швейной мастерской: выпрямляясь за швейной машинкой, где для этого всегда было слишком мало места, она всякий раз должна была помнить о низко висящей лампе, чтобы не удариться о нее головой. Нужно было осторожничать из-за этой лампы, хотя мастерская размещалась в старом коммунальном доме, в комнате с высокими потолками, которую и натопить-то было трудно. Розу тоже смущала установившаяся тишина. «Туда три тысячи, сюда три тысячи, — думала с досадой Дора, — столько родственников, и черт знает сколько еще понадобится тысяч, чтобы помочь и…» Ее обижала сама мысль, что родственники не понимали ее стремления пожить в конце концов свободно, ни в чем себя не стесняя. Даже муж. Золтан же годился только на то, чтобы кроить. Ее счастье, что он пошел в нее, а не в отца. Уголками глаз Дора наблюдала за Розой. «Что она еще попросит? В золоте или в долларах…»

Роза наконец заговорила. Она произносила слова тихо, как бы разговаривая сама с собой.

— Я получила открытку от Гизи.

— Ее же нет дома? Насколько мне известно…

— Ее взяли летом. Прямо на фабрике. Сначала их переселили на фабрику, а потом оттуда куда-то увезли. Открытку она послала из Вальдзее. Я смотрела по карте у Вильмоша, где находится этот Вальдзее, и не смогла найти…

Голос Розы звучал как-то глухо. Она открыла ридикюль, достала открытку и передала ее Доре. Это была обычная солдатская открытка с готовым текстом, отпечатанным на шести языках; «Жив-здоров, чувствую себя хорошо». Дора прочла и протянула открытку обратно.

— Ну, вот видишь, а здесь, в городе, ходят слухи, что всех их убивают…

Роза обратно открытку не взяла.

— Непременно убьют, — тихо проговорила она. — Посмотри, видишь там, на краешке открытки, царапины от ногтя. Прежде, чем их увезти, арестованным обещали, что они смогут писать домой письма. Когда я разговаривала с ней на вокзале, мы условились, что если это действительно так, то она может написать мне любой текст, но обязательно сделает пометку, царапину ногтем на краю письма.

Дора покачала головой.

— Розочка, я действительно не люблю немцев, но говорить такое о культурной нации… Открытку могли случайно поцарапать на почте.

— Такие открытки получили от нее еще кое-кто из родственников, и на всех есть такая пометка. — С этими словами Роза взяла из рук Доры открытку и положила ее обратно в ридикюль.