Осада

— Вы, дорогой Эгон, ведете классовую войну даже тогда, когда видите в ней столкновение наций. Жаль, что вы это не можете или не хотите уразуметь. Если будет разрушена сила, цементирующая в настоящее время нацию в единое целое, то это хуже проигранной войны. Тогда ответственность за судьбу нации ляжет на плечи других общественных слоев. А это будет означать одно — победу большевизма в Венгрии… В таком случае вам, Эгон, придется навсегда снять военную форму и — если предположить, что в этих преобразованиях вы останетесь живы, — придется идти работать, скажем, на завод… Вы можете себе это представить, Эгон?

Эгон скрипнул зубами.

— Моя фантазия бедна. Я могу представить себе только победу или смерть.

Отец вздохнул. Не притронувшись к рюмке, он поставил ее обратно на столик.

— Тогда я не настаиваю на том, чтобы вы меня поняли, Эгон. Но, как от сына, требую от вас следовать моим советам. Мы должны выполнять указания его превосходительства регента, содержащиеся в его октябрьской речи, даже если он сам их и отменил. Это в интересах нашей нации, нашей семьи и прежде всего в ваших собственных интересах. Настанет время, и вы будете благодарны мне за то — по крайней мере, я хочу верить в это, — что не разрешил вам превратиться в обычную канцелярскую крысу. Я был бы рад, если бы вы, возглавив свою часть, вместе с ней предложили свои услуги новому правительству, то есть тому, которого сегодня еще нет, но которое будет сформировано завтра. Естественно, через Красную Армию, другого пути, иного решения нет. Вы должны решить: имеется ли в вас такая возможность? Если нет, то надо найти возможность предложить новому правительству свой меч вам одному. Или выйти на командира стоящей перед вами советской воинской части и сообщить ему, что вы готовы целиком и полностью предоставить себя в его распоряжение. Я требую от вас этого…

Эгон ненавидящим взглядом окинул отца.

— Вы предлагаете мне предательство?

— Меня не интересует, как вы оцениваете мое предложение, Эгон. Я заинтересован в том, чтобы вы выполнили мою волю, и как можно скорее! А точнее говоря, еще до того, как к вашей груди приколят Железный крест!

Эгон закрыл глаза. В этот момент его поразила мысль, насколько в последние минуты произошла перемена власти. Руки невольно сжались в кулаки, хотелось бить ими в бессильной ярости.

«Этот гнилой либерализм… Эта зараза…»

— Если разрешите… Пусть войдет мама…

— Хорошо. Я не желаю больше говорить на эту тему.

Присоединившаяся к их компании мать нисколько не улучшила настроения Эгона. Он чувствовал себя совсем чужим, отца же считал за мелочного жулика-торгаша, который просто пускает его в продажу, как товар, от чего гнетущее состояние, охватившее его, не могли изменить ни материнская любовь, ни ее благожелательность.

Эгон обрадовался, когда можно было уйти спать. До самого рассвета он думал над тем, заявлять ли ему на отца в Национальную контрольную комиссию или нет. Потом решил все-таки не доносить, но и не выполнять требований отца. Он решил считать, будто утреннего разговора вовсе не было, и в соответствии с этим выработать курс своего поведения. Такое решение полностью удовлетворяло его. Он не Брут, чтобы поднять меч на родного отца, но и не презренная тряпка, безвольная марионетка. Между тем Эгон никак не мог взять в толк, откуда отец набрался этих, по его мнению, необычайно вредных либеральных настроений. Свое же решение Эгон считал исключительно мудрым и великодушным: отец еще будет благодарить его за это. Успокоенный, он уснул.

2

Женщина сжимала под мышкой какой-то продолговатый плоский предмет. Подняв голову, она смотрела прямо перед собой и в то же время искоса внимательно следила за окном полуподвала. Дворничиха, сидевшая за швейной машинкой, взглянула на нее. Но женщина сделала вид, будто не заметила этого, и продолжала шагать по керамическим плиткам садовой дорожки. Сердце ее, однако, бешено колотилось в груди, а звуки собственных шагов казались чересчур громкими. Она свернула к подъезду, не сводя взгляда с двери дворника. «Она меня не видела…» — подумала женщина, но щемящее чувство тревоги все же не проходило. Потом она взбежала по лестнице и чуть не задохнулась, пока достигла площадки второго этажа. Ухватившись за перила, остановилась, стараясь отдышаться. Сверху слышался чей-то смех, голоса и скрип дверной ручки. Женщина метнулась к двери и нажала кнопку звонка.

На двери квартиры, в которую она звонила, блестела медная дощечка с надписью: «Золтан Борански». Сверкающая ручка двери тоже свидетельствовала о том, что ее, по-видимому, недавно чистили мелом или кирпичом.

Вниз по лестнице спускались двое — мужчина и женщина. Судя по голосам, это были молодые люди. Лестничная клетка наполнилась их веселым смехом.