Осада Бостона. Лоцман.

Капитан вместе с таинственным лоцманом удалился к себе в каюту. Гриффит отдал последнее приказание и, повторив свои инструкции офицеру, которому было доверено заботиться о судне, и, пожелав ему приятной вахты, улегся на койку. В течение часа молодой лейтенант раздумывал над событиями минувшего дня. Он припомнил слова Барнстейбла и насмешки юноши-гардемарина, затем мысли его перенеслись к лоцману, которого приняли на борт с неприятельского берега — и выговор у него был, как у настоящего англичанина, — и который так искусно и верно им послужил. Он вспомнил настойчивое желание капитана Мансона заполучить этого незнакомца даже ценой той опасности, от которой они только что избавились, и задумался над тем, почему надо было искать именно этого лоцмана, идя ради него на такой риск. Затем он вспомнил о том, что было ближе его сердцу: его воображению представилась Америка, любимая девушка и отчий дом, где он мирно провел свою юность. Однако грохот бьющих в борта тяжелых волн, поскрипывание пушек и переборок, рев бури постепенно теряли отчетливость, усталость взяла свое, и молодой человек, забыв даже романтические образы своей любви, уснул глубоким сном моряка.

Глава VI

…Ах, письма! Эти письма!

Им девушка влюбленная охотно

Свои мечты вверяет не краснея.

Здесь что ни слог — улыбка иль намек.

Дуо

На следующее утро Гриффит проснулся довольно поздно; его разбудил выстрел из пушки, раздавшийся с палубы над самой его головой. Он не спеша поднялся с койки, но, заметив у двери каюты, когда вестовой отворил ее, офицера морской пехоты, спросил его с некоторым беспокойством, не гонится ли их фрегат за неприятельским кораблем, раз открыта пальба.

— Это не более как напоминание «Ариэлю» повнимательнее следить за нашими сигналами, — ответил офицер. — На шхуне, по-видимому, все заснули, потому что вот уже десять минут, как мы подняли для них сигнал, а они и внимания не обращают. Верно, принимают нас за угольщика!

— Лучше скажите, что они принимают вас за неприятеля и поэтому настороже, — возразил Гриффит. — Дик сыграл с англичанами столько шуток, что теперь ему приходится очень их опасаться.

— Но ведь мы выкинули общий сигнал и показали желтый флаг над синим, а это в любой из наших сигнальных книг означает «Ариэль». Не думает же Барнстейбл, что англичанам известны американские сигналы!

— Я знавал немало янки, которые прекрасно разбирались и в более трудных английских сигналах, — улыбаясь, ответил Гриффит. — Но, по правде говоря, я тоже полагаю, что Барнстейбл просто последовал моему примеру и отправился спать, а его люди воспользовались этим благоприятным обстоятельством. Шхуна, наверно, лежит на дрейфе?

— Конечно; качается, как поплавок у мельничной запруды. Вы, несомненно, правы. Пустите Барнстейбла в открытое море при хорошем ветре, да еще под зарифленными парусами, и он немедленно отправит людей вниз, поставит на руль этого дылду, которого называет Длинным Томом, а потом сам пойдет в каюту и будет спать так крепко, как я_г бывало, спал только в церкви.

— У вас, я вижу, весьма сонное благочестие, капитан Мануэль! — смеясь, сказал молодой моряк, надевая форменную куртку с золотыми нашивками, присвоенными его рангу. — Сон, конечно, — естественное состояние для всех вас, лодырей… Однако позвольте мне пройти; я поднимусь наверх, и вы увидите: не успеют еще перевернуть склянки, как шхуна явится сюда.

Праздный воин, прислонившийся к двери каюты, лениво подался в сторону, и Гриффит, пройдя через кают-компанию, поднялся по узкому трапу на главную батарейную палубу, а затем, воспользовавшись другим, более широким трапом, очутился на верхней палубе.

Все еще дул сильный, но ровный ветер; синие волны поднимались, как холмы, увенчанные белой пеной, которую ветер временами подбрасывал вверх и мчал в тумане с вершины на вершину. Но корабль легко резал носом валы, свидетельствуя об искусстве человека, который командовал им. День выдался ясный и светлый, ленивое зимнее солнце, казалось, неохотно поднималось вверх, пересекая небо так низко над горизонтом, что его лучи едва ли могли согреть влажный морской воздух своим благодатным теплом. На расстоянии мили с наветренной стороны виднелся «Ариэль», который повиновался сигналу, послужившему темой только что изложенного разговора. Лишь в те мгновения, когда шхуна поднималась на гребень особенно большой волны, можно было — и то с трудом — различить ее низкий черный корпус; зато белое пятно ее парусов, наполненных ветром, было видно издалека, и, когда маленькое судно качалось на неспокойной воде, казалось, будто они то с одной, то с другой стороны касаются волн. Иногда шхуна совсем скрывалась из виду, но вот из моря появлялись еле заметные наклонные мачты; они росли, росли, затем из пены выходил корпус, и казалось, что вот-вот понесется по воздуху, покинув морскую стихию.