Осада Ченстохова

— Ха! — воскликнул Карминский. — Да не отказались же мы от своих прав, поддавшись шведам: напротив того, они подтверждены. Если Миллер позорно вздернет наших братьев-церковников, уйдемте все и от короля, и от него.

Зброжек горько усмехнулся.

— Охо! — сказал он. — Поздно идти на попятный! Надо пить брагу, которую сами заварили. Поздно!

— Отчего? Никогда не поздно, — возразил Карпинский. — Завтра же пойдемте все к нему и открыто скажем ему правду: пусть воюет, но не смеет ни позорить, ни изводить захваченных изменой! Польша очнется!

— Он уже их опозорил! — сказал Зброжек. — Вы ведь знаете, какую они провели ночь в шведском стане; знаете, как надругались над ними солдаты. Священнослужительские одежды и священнический сан подверглись оплеванию разнузданной военщины… А они ведь слуги покровительницы королевства! Они братья наши!

Карминский снял с гвоздя саблю и опоясался.

— Идемте с места к Миллеру, — сказал он, — идем сейчас; завтра негодование наше пройдет, отхлынет благородный гнев, сердца остынут, мы передумаем и струсим; мы либо сами пойдем смотреть на преступление, либо будет слишком поздно помешать ему… Кто поляк и католик, пусть идет за мной…

— Я не католик, — отозвался Трупский, — но при чем тут вера? Я пойду вступиться не за ксендзов, а за братьев.

— Панове! — сказал Коморовский. — И я с вами; а кто еще не загубил души и сердца в этом вавилонском самопленении, пусть идет с нами!

— Все! Все! — закричали начальники польских войск и толпою выбежали из шатра, поспешая сквозь ряды изумленных солдат к становищу Миллера.

На дворе стояла ночь, генерал сидел еще за ужином, когда ему доложили, что толпа поляков с криком идет к его палаткам.

— Впустите, — сказал он с усмешкой, — панов поляков; верно, они поразогрелись и хотят закончить выпивку моим вином за здравие Карла-Густава.

В эту самую минуту чья-то рука откинула завесу шатра, и вошли все представители польского отряда. Миллер сейчас увидел, что они явились не для "vivat Carolus Gustavus", так как в глазах у них дрожали гнев и слезы, выражение лиц было надменное и мрачное, а осанки гордые.

— Пане генерале, — обратился к нему Адам Коморовский, — мы пришли узнать, правда ли, что вы подписали смертный приговор ясногорским монахам?

— Правда, — ответил Миллер гордо, — а вы по какому праву меня о том спрашиваете?

— По праву общечеловеческому и в силу обещаний Карла-Густава, — смело ответил Коморовский, — монахи, шляхтичи — братья наши; сверх того, они служители нашей веры и церкви, которую вы клялись защищать и уважать!

— Они бунтовщики! — крикнул генерал.

— Они послы! — перебил Зброжек. — И как послов их следовало почитать.

— Вы вздумали учить меня, что делать! — вскипел Миллер. — Вы, мои подвластные?

И подобрался весь, точно хотел броситься на них.

— Почтеннейший пан генерал, — заметил Коморовский, — здесь не Швеция, и мы не регулярные войска, а шляхетская дружина, представляющая одновременно и вооруженные силы народа, и его права. Мы имеем право спросить: "что ты делаешь", потому что ты начальник нам только на поле битвы. Если ты посягнешь на жизнь монахов, мы от тебя отстранимся.

— Да вы же присягали!.. — буркнул изумленный генерал.

— Частью, может быть, по принуждению, частью, и наверно, неохотно… А вы то, вы разве не нарушаете присяги, данной Карлом-Густавом, уважать наши законы? Законы наши не дают светской власти права коснуться служителей церкви.

Миллер рассердился и закричал:

— Из-за этого-то вы ко мне и пожаловали?

— Да, из-за этого. И даем слово, что не позволим их повесить, даже если бы пришлось взяться за оружие! — твердо отчеканил Коморовский. — Вешая монахов, ты повесишь вместе с ними интересы своего короля, и ни один из нас, можешь быть уверен, не станет вторично впрягаться в эту лямку. Мы не рабы вам, а союзники.

С этими словами Коморовский вышел даже без поклона, а за ним и остальные. Миллер рассмеялся, но горьким смехом; поздненько он заметил, что хватил через край, а стыдно было отступать.

Князь Хесский потихоньку наклонился к Миллеру и прошептал, когда поляки вышли:

— А что, генерал? Заварил кашу, а как ее расхлебать?

— А так, что в конце концов я их все-таки повешу, — отвечал упрямый швед, — как сказал, так и сделаю.

— Не повесишь, — возразил князь Хесский, — ибо и на самом деле вся эта история нам бы только повредила; лучше найти лазейку, как бы улизнуть.

— И не подумаю. Я не боюсь поляков; у них все только на языке: знаю я этих крикунов, — в сердцах ответил генерал, — наболтают, наболтают, потом рассорятся и ничего не сделают.

— Ба! Случается, что не только кричат, но и дерутся, — промолвил Садовский, — и даже больно…

— А если все вы думаете, что лучше отпустить монахов и не дразнить поляков, отчего же вы мне это не сказали раньше? Вейхард первый подсунул мне декрет как лучший способ расправы с поляками.

Князь Хесский, который наравне со многими другими терпеть не мог Вейхарда, презрительно повел плечами.

— Генерал, вы имели достаточно времени убедиться, чего стоят советы графа.