Осада Ченстохова

После полудня пан Чарнецкий, не привыкший жить в четырех стенах, но и не могший в бездействии торчать на укреплениях, вышел, как говорил, проветриться; а так как его все-таки тянуло к шведам, он понемногу, разговаривая с братом, ксендзом Людовиком, поднялся на стены. Но едва нога его ступила на верх стены, как он весь вздрогнул: почти у самых рвов и стен появилась кучка пехотинцев, и ежеминутно то тот, то другой из них прицеливался в защитников, как в воробьев, или бросал камнями в монахов. Несколько польских болванов, воспитанных в реформатской вере, пели еретические песни, издеваясь над костелами и иконами; голоса их доносились до стен обители. Наконец, какой-то пьяный солдафон подошел под самую башню, у которой стоял Чарнецкий, прицелился и выпалил. Пуля просвистала мимо уха пана Петра. Но почти в ту же самую минуту взбешенные ченстоховцы дали залп почти по всей линии из пушек. Шведские солдаты, как перепуганные крысы, тучей рассыпались по всей горе.

Кордецкий с Замойским выбежали на грохот выстрелов.

— Что это значит? Ведь перемирие не кончено, — воскликнул приор, — ради Бога! Что вы делаете?

— Толкуйте, перемирие! — закричал пушкарь-поляк, — а собачьи дети сами начали; один из них выпалил в пана Чарнецкого. Безнаказанно убивать себя мы не позволим.

Все было бесполезно. Пан Петр, разошедшись, стал распоряжаться по-своему, и как только началась пальба с одной стороны, так немедленно и с другой стали палить застоявшиеся орудия, пищали и самопалы. Надо было видеть шведов, привыкших к многодневному молчанию твердыни, как они теперь, внезапно всполошившись, отступали вдоль горы и отходили к ее подошве.

Трубные сигналы сзывали беглецов; но при неожиданном переполохе нелегко восстановить порядок и повиновение, между тем как ядра ченстоховцев, точно набравшись сил во время отдыха, сметали солдат, разбивали щиты, а одно опрокинуло воздвигнутую виселицу. Другие ядра попадали в землекопов, согнанных для насыпания окопов, в несчастных горцев и в расположенные поблизости полки шведской пехоты.

Миллер, по обыкновению, сначала разъярился. Услышав выстрелы из крепости, он опять собрался выгнать монахов. Но поляки в полном вооружении снова повскакали на коней, точно поджидали данного сигнала. В лагере шведов стояли шум и гам и беготня; в воздухе неслись проклятия, и всюду царил непонятный беспорядок. Шведы отступали на прежние позиции, но пули догоняли их: то свалится палатка; то в страхе разбежится целая шеренга и уж не соберется вновь в полном составе; то уткнется в землю готовое к выстрелу орудие под тяжестью свалившегося дерева и забьет себе жерло куском. Так продолжалось долго.

Чарнецкий был в своей стихии, как рыба в воде; был весел, предприимчив и беспечен; Замойский удерживал его скорей по убеждению, так как в душе ему сочувствовал; а приор молчал. Наконец, когда гора очистилась от шведов, по данному Кордецким знаку огонь сразу прекратился, и к Миллеру отправили писца с запискою и объяснением, кто нарушил перемирие.

"Вы заточаете послов, предательски нарушаете перемирия, — писал приор, — подбираетесь под стены доверяющих вам и соблюдающих договор врагов. Можно ли при таких условиях договариваться с вами? Кто нам порукой, что вы сдержите условия, раз топчете ногами все освященное обычаем и правом? Договариваются только с неприятелем, по-рыцарски держащим слово, а не с таким, как вы, нарушающим все соглашения хуже всякого татарина".

Миллер нахмурился, прочтя резкое письмо приора, и велел расследовать, кто выстрелил. Привели пьяного рейтара; он велел наказать его, и на этом кончились заботы дня. Но Миллер начал понимать, что его образ действий приносит плохие результаты; монахи очень выиграли, очистив гору от надоедливых пришельцев; шведы сбежали вниз, в долину, и провели всю ночь в страхе нападения, зорко следя за подходами к лагерю. Поздно к ночи генерал надумал и созвал совет, но уже без неудачливого Вейхарда. Осадные орудия из Кракова не прибывали; полевые приносили мало пользы; переговоры и угрозы до сих пор ни к чему не приводили; надо было измыслить иные способы воздействия. О казни монахов перестали даже говорить. Садовский, воспользовавшись настроением Миллера и его неуверенностью в успехе, подал мысль освободить монахов.

— Вы скорее расположите их этой мерой в свою пользу, — говорил он, — нежели застращиваньем. Страх и боязнь шведских зверств главное препятствие к выражению покорности. Покажите им себя доброжелателем, обойдитесь с ними по-человечески, и они к вам переменятся; а тогда гарнизон и монахи уже не станут сопротивляться сдаче.

Князь Хесский был такого же мнения, но Вейхард, явившийся на совет без приглашения, очень противился плану Садовского. На счастье выдумки Вейхарда казались уже Миллеру весьма подозрительными; а еще больше подстрекала Миллера мысль, что вот он, генерал, назло графу, поступит наперекор. Таким образом и состоялось решение, чтобы с согласия Миллера освободить монахов.

Вейхард только прикрикнул:

— Генерал, вы губите блестящее дело!