Осада Монтобана

Морис убедился как теперь, так и в следующие разы, что незнакомец, скрывавшийся в товарном отделении экипажа, не выходил из него даже для того, чтобы поесть. Ему подавали кушанье через опускающуюся дверцу, устроенную в верхней части его убежища. Мнимый Компуэнь исполнял эту обязанность, но не иначе, как во время переезда, сделав запас кушанья на предыдущее станции.

Сын Норбера спрашивал себя, кто мог быть этот затворник, которому подчинялись так беспрекословно люди, сопровождавшие его. Когда ночью его вмешательство прекратило ссору, Морису припомнился недавно слышанный голос грозного повелителя Франции. Но до такой степени неправдоподобно было предположение, чтобы человек могущественный, которому принадлежал этот голос, вздумал разъезжать по дорогам в повозке ярмарочного купца, что Лагравер даже не останавливался на этой мысли. Он пришёл наконец к убеждению, что маршал де Ла Мельере, о котором упоминал Ришелье, придумал этот способ путешествия для того, чтобы неожиданно явиться на месте действия при самой развязке орлеанского заговора. Но весь поглощённый пленительным присутствием Камиллы, Морис только мимоходом обращал внимание на все эти странности. Хотя он находился с глазу на глаз с прелестной девушкой, отношение его к ней оставалось в тех же границах скромных, но упоительных излияний сердца, которыми наполнен был первый вечер путешествия. Даже мысленно он не хотел позволять себе ни малейшей смелости с этим невинным ребёнком. Она же всё удивлялась, отчего теперь чувствовала себя гораздо более взволнованной в его присутствии, чем прежде в монастыре визитандинок. Не оттого ли, что он так переменился в свою пользу за короткий срок разлуки с нею, спрашивала она его наивно. И слова её вместо того, чтобы возбуждать в нём чувственную страсть, напротив пробуждали в его честном и благородном сердце укор совести, при мысли, что он пользуется обманом, имевшим, быть может, целью гибель той, которую он любил, для удовлетворения мести Валентины.

Но детская весёлость его очаровательной спутницы вскоре сгоняла мрачные облака с лица Лагравера так же, как из его ума. Она же воображала, что серьёзный молодой человек скучал с такой неопытной пансионеркой, как она, и придумывала все возможные средства, чтобы разогнать его задумчивость, которой, однако, она одна была предметом. Весь вечерь девушка занимала его разными играми с фантами и без фантов и кончила тем, что проиграла ему носовой платок с вензелем и гербом. Она выкупила его за прядь своих волос, чёрных, как вороново крыло... драгоценный выигрыш был спрятан под колетом и лёг на сердце, пылающее страстью...

В эту минуту в одну из дверей тихо постучали. Ночь уже настала. Путешественники проехали Сен-Кантен и приближались к Като-Камбрези, где начиналась австрийско-испанская Бельгия. Когда Морис растворил дверцы, Комнуэнь или, вернее, Рошфор, шедший возле экипажа, знаком пригласил его нагнуться к нему и сказал вполголоса:

— Приближаемся к неприятелю. Хотя у меня и есть пропуск от военного начальника Монса и Геннегау на свободный проезд в качестве лейпцигского купца, хотя он и обещал тайно его высокопреосвященству, что в ночь, назначенную им, не будет поставлено караула на нашей дороге, быть может, мы всё-таки вынуждены будем завязать перестрелку с пограничной стражей при въезде в неприятельскую страну. Позаботьтесь же о том, чтобы ваш паж не высовывался в окна, если услышит шум. Экипаж этот так устроен, что пуля его не пробьёт, только у окон может быть опасно. До свидания! Если мне нужна будет ваша помощь, то я позову вас, будьте уверены.

Он затворил дверцы. Морис опять остался один на один с Камиллой де Трем. Молодая девушка не говорила ни слова. Это внезапное молчание удивило его. Темнота не позволяла Морису разглядеть её лица.

— Вы спите, Камилла? — решился он наконец спросить шёпотом.

— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.

— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.

— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.

— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.

Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.

— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.