Осада (СИ)

– Если мертвяки не поторопятся, мы оба кончим так же, – издав нервный смешок, произнес Тетерев.

– Не знаю, как ты, а я готов подождать. Мне торопиться некуда.

– Не думаю, что долго протянешь. Куда они могли подеваться?

– А говорил, что сам выберешь свою смерть, – Михалев вздрогнул, в этот момент мимо проехала милицейская легковушка. Как-то непривычно видеть ее в заброшенном поселке.

– Я выбрал. Не знал только, что ее ждать придется так долго.

– Быстро только кролики плодятся.

– Знаю, но… – и замолчал на полуслове. Михалев ничего не ответил, закурил, они, не сговариваясь, повернулись, отправившись завтракать скудным своим пайком, приготовленным на тот непредвиденный случай, что как раз и произошел с ними.

Изматывающее ожидание дня постепенно сгустилось в новую непроглядную ночь. Ватную, беззвучную. Сил выносить этот кошмар почти не осталось, как странно, заметил Тетерев, им дарована была отсрочка, когда оба уже подготовились и решительно выступили на встречу с безглазой. Но старуха с косой обошла их стороною, не желая иметь дела с обоими, и оттого затянувшееся ожидание этого свидания превращалось в китайскую пытку.

– Такой расклад я видел только в одном американском фильме, – нервно облизывая губы, произнес Тетерев. – Там известная актриса, забыл фамилию, все никак не могла умереть, а когда она начала надеяться на помилование, ее и положили под батарею шприцев.

– Лучше пойдем прогуляемся, может, что и нагуляем, – вместо ответа предложил Михалев. Тетерев кивнул в знак согласия, оба поднялись и вышли в безмолвную пустоту поселка.

Когда они выходили со Скобелевской к легкому метро, до них, сквозь закладывающий уши морок, донесся истошный женский крик:

– Спасите! Милиция!

Оба перевели дыхание. Враз отлегло. Тетерев вгляделся в темноту, достал пистолет и уже им указал направление. Михалев молча кивнул, извлекая из куртки тяжелый Стечкин, хмуро пробормотал:

– Ну раз милиция, то нам с ней и разбираться. Не видишь, сколько их?

– Кажется, четверо. Странно, но все в форме.

– Мертвяков давили. С задания, устали, решили расслабиться. Так что поиграем, – снова усмехнулся он недобро и пригнувшись, направился к железнодорожной ветке, огибавшей СИЗО, туда, где у насыпи четверо милиционеров насиловали женщину средних лет.

Перестрелка разгорелась и стихла, а затем снова разгорелась, к железной дороге выдвинулся БТР, высыпавшей две дюжины солдат внутренних войск, еще через полчаса все стихло, на сей раз окончательно. Трупы семи убитых милиционеров, двух неизвестных и изнасилованной сожгли тут же. Чад от костра медленно потек в погрузившуюся в тревожный сон Москву. К давно разошедшимся и отправившимся своими путями беженцам, обретшим свою толику сиюминутного счастья за стенами «пятого кольца» в новом Вавилоне. Только вряд ли кто из них обратил внимание на дымы, подобных хватало и здесь.

98.

Все вернулось на круги своя, на десять лет назад. Валентин снова оказался в знакомом доме, где провел свое детство, отрочество, юность, откуда бежал, в поисках утраченного времени, и куда снова пришел, обретая прошедшее время.

Здесь почти ничего не переменилось: те же люди, вернувшиеся на свои круги в прежний замкнутый мирок, кажущийся сейчас еще и оттого меньше, сколь изменились те, кто уезжал. Одни считали прибытие на старый корабль спасением, другие скверной приметой, ведь так переменилось все вокруг, кроме этого старого дома. Он стоял как и прежде, – шестиэтажная кирпичная постройка с гордой надписью на фронтоне – 1957, дата открытия, такая символическая и в истории страны, и в истории его семьи. О стране говорить незачем, но в этот же год и в этом же месте родилась его мама – только раз в жизни выбравшаяся с корабля – в его апартаменты, и всего на пару недель. За всю жизнь свою она мало где побывала, разве что поездила в молодости по путевкам от предприятия, смешно, как раз под Сухуми у их фабрики был свой пансионат, разгромленной во время первой войны, в девяносто втором. Побывала в Средней Азии, в Прибалтике, Молдавии, да почти во всех республиках, как же странно сейчас вспоминать об этом ей, листая старые фотографии, где она с приятельницами и приятелями, еще до знакомства с отцом, а затем и после знакомства, вместе, ездила то к одному, то к другому, то к третьему морю, теперь столь надежно закрытыми границами, что казалось, так было всегда. А она рассказывала удивительные истории о музеях, ныне безвозвратно превращенных в храмы или утерянных в ходе войн или церковных реституций, о людях, которые приезжали к ним в гости, запросто так, о ценах, единых от Прибалтики до Камчатки, различавшихся лишь по трем поясам, на Украине дешевле, в заполярье дороже; такие странные, такие смешные, такие неправдоподобные, как и все эти истории про единую страну, давно превратившуюся в прах, в миф, в легенду.