Осажденный город

Она так и застыла, говоря себе: «Я могла бы быть его матерью». Это было не очень верно, она это нарочно подумала, чтоб причинить себе боль. Знала только, что закричит, если он сейчас подымется с места, — это все, что она знала.

Чего ждала она в конце концов от этого красивого юноши?.. Он так явно скучал в ее присутствии… Но это не могло ее остановить; события развивались теперь с головокружительной быстротой, и она сидела мрачная и упорная, вцепившись руками в скатерть. Если б решилась начать игру и бросить карты на стол, увидела б, что у нее нет ни одной карты — до такой точки она дошла.

«Вот, вдруг, мужчина», — думала она. Мужчины всегда казались ей чересчур красивыми — она почувствовала это, когда, целые века назад, в доме родителей, одетая в бальное платье, казалась молоденьким деревцем с жидкой листвой, — память об этом сделала ее позднее такой ужасающе ироничной.

Она не знала, почему слабые стали позднее ее добычей. Так что, когда ей встречался мужчина слабый и интеллигентный, вернее, слабый, потому что интеллигентный, — она пожирала его безжалостно, не давая сохранить равновесие, вынуждала прилепиться к ней навсегда — вот что делала она с мужчинами, поглощая их, ненавидя их, поддерживая их так матерински и так иронически. Власть ее была сильна.

Когда побежденный приближался к ней, она его понимала, ах как понимала!.. «Как глубоко вы меня понимаете», — сказал Афонсо. Необходимо было, чтоб предмет имел какой-то изъян, тогда она могла завладеть им — и, через него, изъяном тоже. Так она покупала дешевле.

Чего хочет она сейчас от этого парня, спрашивала она себя, немножко возбужденная выпивкой. И отвечала себе: «Вот я наконец и смешна… Однако странный он какой-то. Не хочу понимать его», — повторяла она себе, зябко ежась и вдруг постарев. Потому что еще мгновенье — и она поняла б его так ясно, что побледнел бы «колдовской» образ человека напротив, который — вот колдовство-то — не нуждался ни в ком.

О, ей бы понять его хоть на мгновенье!.. И он, перестав быть неприступным, прилепится к ней. Похож на юношу ее первых балов, того ангела, который покружил ее в танце, а потом исчез, чтоб превратиться в инженера… А причиной всего была ее мать, с кем она, дочка, сумела сравняться, лишь познав ее грехи — и умножив, чтоб лучше научиться любить.

Теперь же она могла нарушить рассеянное превосходство человека напротив только своим пониманием его натуры.

Но был ли он рассеян? Или она сама была сейчас далеко отсюда? Она заметила в поезде, что юноша отличен от остальных пассажиров. Лишь потому, быть может, что он здесь рядом, во плоти. Остальные как-то отделились и смотрели на него со стороны. Она угадала это, когда удивленно сказала себе: «Вот, вдруг, мужчина».

Этому не нужно было бежать, да он и не хотел: он шел, и куда б ни дошел, пришел бы с самим собою. Она тоже пережила подобное время. Но что осталось от богатства ее скромного платья на первом балу? Что осталось от ее беспечного, без выучки, нрава, который называли «чудотворным»…

«Чудо» — только это слово и осталось, но оно все время изменяло свой смысл, — «чудо», столько раз повторяли близкие ей голоса, один — громкий, на стыке важных событий, другой — звонкий, третий — глухой, четвертый — дрожащий, пятый — быстрый, как ручей… — «чудо»… «чудо»… Что осталось от смелости быть слабой? Теперь она не посмела б… А от зеркала, в которое она взглянула на мгновенье?.. Плод, источенный червем, «чудо» с темным пятнышком гнили в сердцевине.

Она бегло улыбнулась юноше — и… время не терпит, нельзя терять ни минуты… Юноша ответил ей на улыбку. Не умея отделаться от привычки наблюдать, она открыла в этом ответе что-то циничное, искусственное и вымученное; из любезности он дарил ей то, о чем, казалось, просило лицо усталой женщины. Но она перешагнула и через это — никогда больше не удержит ее никакое препятствие, — перешагнула, устремляясь на поиски плода без червоточины, золотого плода на зеленой ветке, бального девичьего платья, ясных больших глаз в зеркале, этого открытия, что вокруг нее — мир, и что она — во всеоружии, и своего отражения, когда бросила плащ на плечи, уходя, — золотой плод в зеркале, чудо!., она тоже была когда-то непонятной, далекой!.. — «Никогда не видал таких больших глаз», — сказал посреди освещенной залы молодой человек в черном…

Внезапно Персей и женщина услышали глухой шум аэроплана над станцией. Охриплые крылья еще больше затемнили маленький зал, наполнив торжественной мрачностью. Самолет удалился, и город вздрагивал в тишине.

Снова проснулся воздух зала, мигая своими лампами, — зубочистки в стаканчике стояли на столе. «Все это ужасно тягостно», — подумал Персей, внутренне защищаясь.