Осажденный Севастополь

Новый французский главнокомандующий Пелисье{142}, сменивший Канробера, уже прибыл со всем своим штабом. Взвились сигнальные ракеты. Было пять часов, но и в эту пору полет ракет был очень красив. С бастионов следили за ракетами. Вдруг неприятельская канонада перенеслась с левого фланга на правый. Задымились и загремели холмы за линиею южных верков.

Генерал Хрулев стоял в дверях своей квартиры на Корабельной и курил трубку.

- Что бы это значило? - спросил он у окружавших офицеров.

Французские колонны быстро подвигались к Волынскому и Селенгинскому редутам. Французы шли смело, как будто в свой собственный лагерь; впереди офицеры с саблями наголо. На мгновение сверкнули за валом острия сабель и штыков. Горсть пластунов и солдат, находившихся на редутах, не могла сопротивляться. Часть наших легла на месте, другие бежали к мостику, перекинутому через Килен-балочную бухту. Небольшие кучки французов уже бегали по горе, заглядывали в землянки и распоряжались на редутах, как дома.

Камчатка еще не была взята. Ее атаковали зуавы, линейный полк и алжирские стрелки - черные чудовища, внушавшие нашим солдатам мысль о черте в человеческом образе.

Наши отступили из Камчатки к Малахову. Прискакал Нахимов, как всегда, в сюртуке, эполетах и ордене Георгия 2 класса. Французы осыпали его пулями. Доехав до рогатки, Нахимов старался удержать людей за валом, но все это бежало, ныряя под руки останавливавших их офицеров.

Наконец удалось собрать горсть солдат и открыть огонь по французам, которые едва не прорвались в Корабельную.

Местами французы обгоняли отступавших и бежали врассыпную к Малахову. Горсть французов окружила лошадь Нахимова, один схватил ее под уздцы, другой уже пытался стащить адмирала с лошади.

- Ребята, выручай Павла Степановича! - раздался крик со всех сторон, и матросы, бежавшие с банниками, которые уносили от заклепанных орудий, с остервенением бросились на французов. Нахимов был спасен от плена.

На Малаховом все еще не было войска, кроме орудийной прислуги. С батарей был открыт частый картечный огонь.

Хрулев уже поскакал к Владимирской церкви, велел ударить тревогу, а сам поскакал на Малахов.

Здесь, впереди гласисной батареи, и далее, близ рогатки, происходили жестокие рукопашные схватки. Как раз против одного нашего орудия столпилась кучка французов. Они подошли к деревьям, наваленным по ту сторону рва, и, наведя штуцера, высматривали, в кого бы выстрелить. В орудии торчал банник. Два матроса вытащили его, но французы тут же поразили их пулями.

- Не умеют, подлецы, заряжать! - крикнул лейтенант Юрьев, схватил два картуза картечи, один послал в орудие, как вдруг сам сел на кучу картечи.

- Что вам за охота шутить! - сказал другой офицер. - Вставайте, в вас целят!

Но Юрьев не шутил, он был мертв, пуля прошла ему в самое сердце. В это время комендор крикнул: "Пли!" В кучке дерзких французов были два штатских в светлых пальто и соломенных шляпах. Когда дым рассеялся, кучка исчезла и только шляпы вертелись в воздухе.

Но Хрулев с забалканцами и суздальцами уже гнал французов с Малахова. Неприятель с уроном отступил опять в Камчатку.

Стемнело. В потерянных нами редутах была глубокая тишина, и ночной мрак не позволял видеть, как работал там неприятель.

Еще день бомбардировки, и наконец в полдень 28 мая на бывшей нашей Камчатской батарее взвился белый флаг - сигнал перемирия для уборки тел.

На Малаховом кургане, где был съезд большинства высших начальников, тотчас появился наш ответный флаг. Пальба с обеих сторон тотчас же прекратилась. Всем стало легче на душе, но в то же время больно было видеть неприятельский, хотя бы и парламентерский, флаг на Камчатке, стоивший нам стольких трудов и такого количества жизней.

Тотчас была назначена черта; безоружные брянцы выступили из своих прикрытий и образовали цепь. Вскоре с неприятельской стороны появились солдаты и офицеры.

Понемногу сначала офицеры, а потом и солдаты двух враждебных армий стали сходиться и завязывать разговор. Французские офицеры в щегольских шитых мундирах, новых лайковых перчатках, с сигарами в руках; русские офицеры в солдатских шинелях, которые редко сбрасывались, несмотря на сильный зной; зуавы в своих шитых, всегда расстегнутых куртках; французские линейные солдатики; наши пехотинцы, матросы, оборванные пластуны - вся эта разношерстная толпа собиралась в группы, разговаривала словами и жестами, и трудно было поверить, что полчаса тому назад эти люди громили друг друга из орудий, резались, колотились и душили один другого, как дикие звери.

- Эхма! - говорит наш солдатик, указывая французским носильщикам на теплый еще труп неприятеля. - Что своего забыли? Только что отошел!

Иных несли, не разбирая - свой или француз. Многие суетились меж трупами, ища однополчан, товарищей, друзей. Иные трупы лежали уже по два дня. Вот лежит навзничь француз, оскалив зубы; кровь запеклась у его рта, из груди сквозь синюю шинель торчит переломленный русский штык.