Оседлавшие Пегаса

Стихотворение «Тень друга» было опубликовано в 1816 году в журнале «Вестник Европы» и получило широкий читательский резонанс. Поэтическое осмысление Батюшковым гибели товарища по оружию помогло укоренению в обществе мысли о том, что смерть человека – это не просто исчезновение единицы, а утрата целой вселенной, потрясение всего мироздания.

По мнению Д.Г. Шиварова, автора книги «Двенадцать поэтов 1812 года», Батюшков открыл прямой путь к фронтовой поэзии Великой Отечественной войны, к поэмам: «Сын» Павла Антокольского и «Зинка» Юлии Друниной, к стихам Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом…» и Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной», к песням о «Серёже с Малой Бронной и Витьке с Моховой» и «Песенке о Лёньке Королёве».

…Вернувшись в Россию, Константин Николаевич с удивлением обнаружил, что и после огромных жертв, нанесённых стране иноземным нашествием, после гибели Москвы и десятка других городов, сотен сёл и деревень, Наполеон по-прежнему оставался в сердце дворянства высоко почитаемой личностью – кумиром. С возмущением и болью Батюшков писал П.А. Вяземскому: «Мы ходим по развалинам и между гробов, а Наполеон живёт[23]. И этот изверг, подлец дышит воздухом. Удивляюсь иногда неисповедимому Проведению. Дай Бог, чтобы ему свернули шею скорее или разгромили это подлое гнездо, которое называется Парижем. Ни одно благородное сердце не может любить теперь этот город и этого народа».

В Петербурге Константин Николаевич сразу вошёл в литературную среду и познакомился с начинающим поэтом, лицеистом Александром Пушкиным, посетив его в Царском Селе в начале февраля 1815 года. Юноша в это время находился под сильным воздействием эпикурейской, элегической и батальной лирики Батюшкова и посвятил ему два послания – «Философ резвый и пиит» и «В пещерах Геликона». Второе из них связано с разговором, который произошёл между поэтами и был обусловлен отказом Константина Николаевича от гедонистических тем своего раннего творчества. Александр не поддержал старшего коллегу и, возражая ему, писал:

Весёлый сын Эрмия[24]
Ребёнка полюбил,
В дни резвости златые
Мне дудку подарил.
Знакомясь с нею рано,
Дудил я непрестанно;
Нескладно хоть играл,
Но Музам не скучал.
А ты, певец забавы
И друг Пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы, славы
Стезёю полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.
Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар.
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних Лар,
И, с дерзостным Икаром
Страшась летать не даром,
Бреду своим путём:
Будь всякой при своём.

Спешить за Мароном значило переключиться на военно-патриотическую тематику. Пушкин, не отрицая её значимость (был уже автором стихотворений «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа», «Александру»), но искусственно ограничивать себя какими-либо творческими рамками не хотел. И хотя первая встреча поэтов оставила некоторый осадок неудовлетворённости, отношения их оставались дружескими. 21 марта 1816 года в письме к Вяземскому Александр просил: «Обнимите Батюшкова за того больного, у которого год тому назад затевал он Бову Королевича[25]».

После знакомства с молодым поэтом, Константин Николаевич встречался с ним на заседаниях литературного общества «Арзамас», на «субботах» В.А. Жуковского, у Олениных и общих петербургских знакомых. 4 сентября 1817 года Пушкин, Батюшков (и другие лица) сочинили в Царском Селе эксперимент «Писать я не умею» и «Вяземскому». Ровно через месяц они провожали Жуковского в Москву.

Батюшков внимательно следил за поэтическим развитием Александра Сергеевича. В письме к Вяземскому от 9 мая 1818 года оговорился: «Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет»[26]. Через месяц в письме А.И. Тургеневу хвалит перевод Жуковским одной из баллад Шиллера, но оговаривается: «Размер стихов странный, длинный, вялый; склонность на маленького Пушкина, которому Аполлон дал чужое ухо».

Через полгода спрашивает того же адресата: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? – И, беспокоясь о молодом поэте, рассуждает: – Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство. Как ни велик талант сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»