Осень б/у

Сергеев перепоясался ремнем поверх белого живота, оттолкнулся толстенькой ножкой и стал выгребать из желтых крон, разбросав ноги по сторонам.

Наконец они были рядом; летели над парком взявшись за руки. Неуверенный в себе Сергеев должным образом оценил крепкую сталь руки командира.

– Чувствую Вашу мужскую силу, согласно ориентировке Гомосятина Стайл – сказал прапорщик кокетливо.

– Кувыркнемся? – весело предложил Бабич.

– Как на сеновале? Пожалуй… – бодро ответил прапорщик и неожиданно для себя первым совершил кувырок через голову, сверкнув белыми ляжками. Бабич же выполнил упражнение замедленно, со знанием дела, что называется: с удовольствием распрямляя все члены при выходе из «пике», краем глаза замечая простодушный восторг на лице Сергеева.

Они сделали еще два кувырка, отрабатывая элемент разброса рук; потом еще четыре, акцентируя внимание на идеальном разлете ног и положении головы.

– На сегодня все! – наконец дал отбой Бабич и приземляясь проговорил. – Наполнение парка культурой и отдыхом на данном этапе завершено!

Сергеев плюхнулся неловко рядом и мелко заметался по траве.

– Фу ты! – ударил себя по лбу прапорщик. – Забыл про цветок влюбленного!

Он достал из кобуры цветок-легенду и смущенно протянул Бабичу:

– Это тебе, Маша. Думай обо мне. Твой Яша.

И он неловко вытянул губы для поцелуя…

Оставив прапорщика Сергеева, лейтенант Бабич перешел довольно быстрым шагом на параллельную аллею и отправился по ней вниз, намереваясь минут через двадцать быть на товарищеской спевке у ветерана Тимирязева.

Но не пройдя и ста шагов, Бабич вынужден был задержаться перед картиной, открывшейся его взору. Он увидел на газоне рядового Мынжубаева-курдаса и рядового Тютюричку-курдаса, ему внимавшего.

Мынжубаев сидел на траве, сплетя ноги по-турецки и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, выводил – словно держал в руках кобыз – протяжный кюй, тем звонким голосом, когда его в пустой степи было бы слышно на расстоянии кызы-кош.

«Замри, Бабич-жарыкты!» – приказал себе лейтенант Бабич на тюркском наречии.

Он замер, всплеснув руками и проговорив восторженную письмильду.

Помимо этого лейтенант Бабич подумал некоторым количеством тюркских извилин (которые он как современный командир, получил некогда в училище) следующее: «Вот и будет мне байга, что за чудные бастангы увиделись мне, словно жент пахучие и сладкие!»

Между тем, ни Тютюричка-курдас, ни Мынжубаев-курдас похоже не имели в виду сейчас дружбу и любовь, сравнимые с тай-туяк или бесик-жамба.

– Иншалла! – воскликнул довольно удрученно Бабич, вслушиваясь в сеги-яз-аяк, слетавший с губ Мынжубаева.

Тюбетейка Мынжубаева находилась сейчас в почтительных руках Тютюрички. Он держал ее в руках как драгоценный предмет – прижимая к доверчивому сердцу. Из его чистых глаз, отражавших закарпатское детство конопатого мальчишки, катились слезы. Мынжубаев пел: «А-ля-ля тюбетейка чак-дуюк Илик чан чан-чан тюбетейка чак каяк…»

Это вполне могло означать: я убил твою похоть-девиацию, не приставай ко мне, нехороший!

Он довольно мстительно щурил свои узкие глаза и было очевидно, что он напускал сейчас на Тютюричку зной и кипящий шорох бескрайнего песка и опасного бархана. Белый худосочный Тютюричка-курдас уже много дней брел в песках с тюбетейкой Мынжубаева в руках. Тютюричка-курдас с трудом вытаскивал ноги из раскаленного песка, а над ним кружился и кружился однообразный напевный голос Мынжубаева «чу-у-у-у-ча-а-а-ак»…

Скоро голос этот превратился в стальной обруч, который все сильнее и сильнее стискивал продолговатый подростковый череп Тютюрички…

Наконец Тютюричка не выдержал этой пытки: голова его стремительно закружилась и он рухнул в песок.

Далеко откатилась тюбетейка Мынжубаева.

«Умер Тютюричка моя…» – подумал Мынжубаев.

– Да, я умер… – ответил рядовой Тютюричка. – Да, я не вынес тяжести эмоционально-психологического испытания… Но я по-прежнему бережно и осторожно несу твою тюбетейку, Мынжубаев, в своих слабеющих предсмертных руках… Ты слышишь, Серик? Я так тебя любил, как настоящий гомозековец!

Раскол в товарищеских отношениях требовал директивного вмешательства командира Бабича.

Бабич произнес следующее:

– Знаю как беспощадна фактура песен рядового Мынжубаева. Это и палящий зной пустынь Чарджоу, и обжиг ветров Кара-Баш, что значит «Черная Голова», и пересохшее горло одинокого путника, который бредет накрывшись белым платком, спасающим его от песка и соли…

Бабич подсел к Мынжубаеву и положил руку на его плечо, ощутив ладонью красоту сребробуквенного погона рядового.

– Алла-письмильда твоему сердцу, чунчытык. Прекрасен звон серебристых буншуты! Но знаешь ли ты, Серик, многоцветье Карпат, их буйные ковры, что величаво сползают аж к самому Днепру, на берегах которого хорошие дивчины плетут венки, бросают их в воду и бредут за ними долго-долго, взявшись за руки, выводя чудными голосами несравнимую прелесть бендеровских напевов?

Мынжубаев смолк и кивнул утвердительно. Тютюричка просветлел, не донеся розового платочка до воспаленных глаз. Он осторожно улыбнулся:

– Серик, ты правда все это знаешь?