Осень и Ветер

— Все хорошо, хорошо, — шепчу ей, хоть она вряд ли слышит мои слова.

Чувствую, как маленькие ручки цепко хватают меня за талию, как она дрожит всем тельцем.

— Мы сейчас …

Я не успеваю закончить.

Сфер фар слепит.

В визге тормозов тонет Маришкин испуганный крик.

Удар разрывает нас: меня отбрасывает в одну сторону, а Маришка отлетает к тротуару, падает на бордюр и внезапно сминается, словно тряпичная кукла.

Я хочу кричать, но не могу произнести ни слова, потому что стремительно ухожу с головой в черный маслянистый водоворот.

Глава двадцать восьмая: Ветер

Я узнаю о том, что к нам привезли критическую девочку от своих медсестер.

Готовят операционную, а до меня долетают лишь обрывки фраз: девочка, пять лет, выскочила на дорогу. Предварительный диагноз: травма позвоночника, пробиты легкие.

Я выхожу в коридор вслед за Машей — сегодня она моя дежурная медсестра. Парамедики толкают носилки и я на миг останавливаюсь, потому что белокурые волосы девочки будят в душе тревогу. Ускоряю шаг, но взгляд фокусирую на тапочках медсестры. Боюсь поднять голову, потому что предчувствие, мать его, меня никогда не обманывало. А сейчас оно говорит, что мне нельзя смотреть на носилки. А еще лучше — повернуться на сто восемьдесят градусов и валить со всех ног.

Но реальность жестоко вторгается в мои попытки выстроить защитные стены. И почему-то у реальности исцарапанное лицо Осени. Одна ее рука висит вдоль тела, с одежды стекает грязная вода.

Я делаю всего шаг, бросаю взгляд на носилки — и сглатываю.

Марина. Вмятина в ее груди такая глубокая, что туда можно положить баскетбольный мяч. Маленький рот в алой пене, на виске, пополам с кровью, запеклась грязь. Рядом кто-то из медиков «неотложки» быстро вводит меня в курс дела, а медсестра Маша пытается увести с дороги Еву. Осень отталкивает ее, хромая, идет ко мне.

— Ветер, пожалуйста… — Ева сползает на колени, прямо к моим ногам. Она даже не плачет — просто скулит та громко, что кровь стонет в жилах. — Пожалуйста…

Я долбанный хирург. Я минимум пару раз в неделю вытаскиваю с того света «тяжелых» детей. Нужно сосредоточиться, не думать о том, что это та самая Марина, которой сегодня исполнилось пять лет, и чье фото в обнимку с ушастым подарком есть у меня в телефоне. Это просто девочка и я должен — обязан — спасти ей жизнь.

Парамедики ставят Еву на ноги — сам я не хочу, не должен, отстраняюсь, чтобы врубить «холодную голову» на всю катушку.

— Нужно рентген, мамочка, — говорит ей пожилой врач «нетложки». — Косточка сломана.

Вряд ли она слышит: просто смотрит на меня огромными красными от невыплаканных слез глазами. Вся левая часть ее лица счесана, словно об мелкую терку, ото лба до виска тянется глубокая царапина. И ключица наверняка в хлам. Но ее жизни ничего не угрожает. И я был бы рад выдохнуть с облегчением, если бы не вмятина в груди Марины.

У нее пробиты легкие, и она перестала приходить в себя на полпути в больницу.

Пока я готовлюсь к операции, делают все необходимые процедуры: самый минимум, потому что Марина держится в этом мире всего одной рукой. Я бы сказал — мизинцем.

Она гаснет быстрее, чем я успеваю что-то сделать. Хватаюсь за ниточки ее жизни, но они лопаются, словно пересушенные соломинки. Одна, вторая, третья — Марина ускользает из моих рук, как солнечный зайчик. Я знаю, что должен ее спасти. И знаю, что с такими повреждениями ее не спасет даже чудо. Но снова и снова пытаюсь, даже когда операционная наполняется пронзительным писком.

— Остановка сердца! — говорит анестезиолог.

Мы пытаемся запустить маленькое сердечко, каждый раз увеличивая разряд. Но она просто лежит на столе, как мотылек, которого сунули в молотилку: сломанная и беспомощная.

— Наиль, все… — Маша берет меня за руку, пытается остановить, но я не могу.

Просто не могу.

Еще разряд. Мозг понимает, что это уже бессмысленно, но руки делают, потому что сердце верит.

— Все, все…

Медсестра мягко, но настойчиво, разжимает мои пальцы.

Я смотрю на пятна крови на скользком силиконе перчаток и мечтаю о том, чтобы вернуть время вспять и попробовать начать как-то иначе. Липкое противное чувство немощности заползает за шиворот и проникает в позвоночник, отравляя одним махом всего сразу.

Я мог ее спасти, если бы сделал что-то по-другому. Не знаю, что — сейчас перед глазами мелькают лишь обрывки воспоминаний, событий, сделанных минуту назад.

Экстренная операция — это всегда лотерея. И зачастую жизнь или смерть зависит от решения, которое принял хирург. Я всегда убеждаю себя, что выбираю самый оптимальный вариант: не самый правильный, а тот, который позволит подцепить пациента на крючок и зафиксировать его жизнь, чтобы потом медленно и без спешки сшивать его внутренние органы, вытаскивать обломки костей.

— У нее травма позвоночника, не совместимая с жизнью, — вкрадчиво говорит медсестра. — Странно, что вообще довезли живой.