Осень и Ветер

Впервые слово «будущее» не синоним слова «одиночество».

Ева обессиленно падает на спину, и я сам обнимаю ее. Вдыхаю аромат волос и чувствую, что даже сейчас, после сумасшедшего секса, мне все равно слишком мало моей Осени. Сердце нестройной морзянкой выстукивает потребность любыми способами оставить ее на всю ночь. Знаю, что невозможно, но хочу.

Она забрасывает на меня ногу, и я поглаживаю гладкое бедро, вдруг осознав, как много собственника в этом простом жесте. Во мне намешано так много всего, что разобраться в этом под силу лишь опытному психиатру, но одно я знаю точно: с Евой у меня что-то совсем нереальное. Мне катастрофически не хватает слов, чтобы описать наши отношения. Это больше, чем привязанность, это сильнее, чем страсть. И, вместе с тем, это что-то слишком хрупкое, что может разбиться от любого неосторожного касания. Хуже всего то, что я понятия не имею, как нас защитить: от себя самих и друг от друга.

— Ты не похож на мать, — бормочет Ева сонным голосом, перебираясь на меня сверху. Укладывается, как кошка, и забавно сопит, когда я, пробегаясь подушечками пальцев по ее бокам, вызываю случайную щекотку.

— Брат был похож.

— Был?

— Скололся и умер от передоза.

Я намеренно выбираю жесткую интонацию, и Осень понимает ее именно так, как должна: не сочувствует и не пускается в пространные рассуждения о вреде кокаина. Она оставляет за мной право самому решить: хочу ли я рассказать и, если хочу, то как много. Я рассказываю. В моей душе много ран, но эта, пожалуй, самая большая. От нее остался огромный рубец, который я вскрываю словами, ковыряю до боли глубоко, до самого детства, в котором Али был избалованным грубым моральным уродом, а я — объектом его постоянных издевательств. В пять лет я свалился с качели и с травмой позвоночника почти год провел в постели, потому что не мог ходить. А когда снова встал, то все время падал, прямо на ровном месте. И Али постоянно меня лупил, просто потому что я был Наилем-хромоногим. Он меня бил, а я давал сдачи — и снова получал. Год за годом, месяц за месяцем. На мне места живого не было, но я все равно лез в драку. А родители… Они делали вид, что это братская возня, обычное соперничество.

Я рассказываю о том, как впервые ударил так сильно, что Али, наконец, упал. Осень уже уснула и вряд ли слышит хоть слово, но сейчас мне уже не замолчать. Пусть она не слышит, но на эту мрачную сказку уже сползлись другие слушатели: призраки обид и демоны злости. Встречаю их, как старых знакомых. И говорю, говорю, пока не начинаю кровоточить.

Али был любимым сыном, а я — просто наказанием, которым Аллах пожелал испытать мою мать. И пока брат купался в парном молоке родительской любви, я закалялся в их безразличии. Он слабел, а я становился сильнее. Может, если бы у него был свой «старший хуевый брат», Али бы тоже закалился, но у него было все — и «все» превратило его в слизняка.

— Я уснула? — бормочет Осень, рассеянно хлопая ресницами.

— Минут на тридцать. — Я перебираю пальцами ее волосы, улыбаюсь тому, какой невинной она выглядит в эту минуту. — Хочу, чтобы ты как-нибудь осталась у меня на ночь. Запишу на телефон твой очаровательный храп.

Ее глаза сперва наполняются ужасом, потом, когда я начинаю трястись от беззвучного смеха, недоверием, а потом она наиграно хмурится — и выскальзывает из постели. Закладываю руки за голову и наблюдаю, как Осень одевается, хоть это и чертовски плохая идея, потому что стоит ей расправить резинки чулок на своих восхитительных ножках — и мне снова остро необходимо оказаться в ней.

— Я закрою, не вставай, — говорит она, целуя меня на прощанье.

Киваю, но в тот момент, когда Осень идет к двери, в моей груди появляется ноющее чувство отчаяния. У нас все хорошо. У нас все почти идеально на этой стадии, так откуда же взялась странная тоска, как будто я больше никогда ее не увижу?

Выбираюсь из постели, подхожу к окну, чтобы провести взглядом машину.

И тревога только усиливается.

Глава двадцать седьмая: Осень

Суббота, шесть вечера — и праздник в самом разгаре.

Дети — а их тут десятка два — носятся по площадке, играя в пиратов и моряков, разукрашенные «татуировками» Веселых Роджеров и скрещенных костей. Маришка, запыхавшись, останавливается, чтобы поправить треуголку, которая ей немного велика и все время сползает на глаза.

Я быстро делаю снимок телефоном и отправляю Ветру. Он сегодня дежурит, и мы лишь изредка обмениваемся сообщениями, но я пообещала прислать пару фотографий с торжества.

«Маленький Джон Сильвер!», — пишет Ветер через пару минут.

Улыбаюсь и снова поглаживаю экран телефона пальцем. Глупость — давать столько нежности куску пластика и стекла, но мне так хочется. Как хочется и того, чтобы Наиль был рядом, но пока это невозможно, и я рада, что у нас нет никаких разногласий насчет скорости, с которой развиваются наши отношения.