Осень матриарха(СИ)

Языки и обычаи, тем не менее, преобладали. Половину нашего выпуска нацеливали на таинственный и, безусловно, весьма продвинутый Эроский Каганат: язык, история от древнейших времён до середины двадцатого века, обрывки наиновейших хроник - по существу, сплошные сплетни. Эро было нашей Средней Азией плюс Малайзия: кочевой быт пустынь, пираты прибрежных вод, мудрые суфийские патриархи, женское бесправие, мужское угнетение, небоскрёбы типа знаменитых башен Петронас. Электроника, настолько продвинутая, что смогла по факту закрыть над страной небо: все подозрительные спутниковые устройства тотчас сбивались, стальные птички с начинкой - нередко тоже, аэробусы понуждались к принудительной посадке, их экипаж и пассажиры депортировались. Говорили - оттого, что мы лет двадцать назад нахраписто оттяпали от Эро спорную территорию небольшой автономии, так называемое Северо-Восточное Предгорье. Жили там в основном христиане, которые не испытывали никаких притеснений, кроме принудительно-бесплатного преподавания арабской поэзии в школах первой ступени, что было далеко не всем из них по мозгам. Добровольно-платных туристов с другой стороны горного хребта, однако, принимали хоть с большой оглядкой, но радушно. Я лично сразу причислила себя к невыездным и нельготным категориям: так показалось пристойнее и заодно дешевле.

Моих сил вполне хватало на сдачу экстерном, только вот в Лэн я не наведывалась. Отчасти специально: что там поймёшь за неделю. В Эдинере же с успехом заменяла Нойи, вышедшего из строя по причине брака. Он в своё время услаждал женщин, я теперь - в основном мужчин, хотя были и экстравагантности. Но не увлечения - по вполне понятной причине. Нет, женщины были чудесные, тем более что сами заражались моими мыслями, а заразить меня семенем в принципе не могли. С Майей-Реной, умершей или чудом оставшейся в живых, было примерно так, как с разбитой вазой: сложить вместе при случае можно, срастить - никак. Это влияло на её бледные копии - с ними не было истинного разрешения, лишь множество мелких оргазмов, как у львицы в течке.

"Похоже, я забываю про своих слушателей. Хотя они ведь лишь по виду дети. Ладно, остеречься всё равно бы не мешало".

Среди мужчин было немало многообещающих личностей: внаглую, как в детстве, когда тебе срочно надо приспособиться к окружающему, я от них не заимствовала, по крайней мере не чувствовала такого сама. Впрочем, как знать: иногда учишься так, иногда этак. Но лучшим из тех, кто проходил через мои руки, точнее, лоно, бесспорно, был Имран.

Имя его по-арабски означало "Правильный" или "Надёжный". Внешность была респектабельная: белая кожа, благородные черты лица, волосы и борода - цвета воронова крыла и приглажены волосок к волоску. Из карих глаз так и прыскал глубочайший интеллект. Чего, казалось бы, желать женщине?

Имран Китабджи был журналист из породы рьяных борзописцев. Нет-нет, он не стоял с жаждущей кинокамерой в рядах оппозиции, нарывающейся на камеры совсем иного толка. Не гонялся за злободневными и густо наперченными сплетнями; не брал, как у нас говорят, интервью из-под топора. Периодические издания, в которых он соизволял отметиться, слыли консервативными и проправительственными. Статьи и заметки были выдержаны в спокойно благожелательном тоне, каковой приличествует блестящему стилисту. Однако поднаторевший читатель умел углядеть в тексте одну-две закорючки, похожих на свиной хвостик, прицепленный к месту, где у ангела сходятся концы сложенных крыл, - и эти закорючки сводили на нет все его (текста и/или читателя) благодушие и умеренность. Ибо законопослушное перо обмакивалось в природную жёлчь и дёготь, незаметно подмешиваемый к мёду официальных славословий. Бумага всё это хоть и выдерживала, но готова была отравить читателя, как незабвенная книга о соколиной охоте, описанная Дюма в "Королеве Марго" - короля Карла Девятого.

Благодаря одному из таких литературных перлов мы с ним и сошлись. К забору моей академии притулилось небольшое "знаковое" кафе, где можно было в перерыве между лекциями перехватить сэндвич-другой. Называлось оно "В глубоком Эзопе" (снова литературная и языковая перекличка с рутенским) и для Имрана, должно быть, служило метафорой его собственного творчества. Он захаживал сюда, чтобы скромно порушить закон Мухаммада: заказать графинчик ананасного ликёра и призвать к его распитию какую-нибудь симпатичную даму из завсегдатаев (завсегдатаиц, завсегдатаек)? Меня он, как заявил тогда, заметил оттого, что я тихо ржала в кулак над слезливой передовицей о детских приютах, вышедшей из-под его эпохального пера.