Осень на краю

Однако все высыпали в прихожую.

– Кто там? – спросил Охтин на всякий случай, и послышался Сашин голос:

– Даня, открой, это я.

Охтин чуть усмехнулся, Русанов насторожился.

Дверь открылась. Саша постояла на пороге и шагнула через порог. Мельком посмотрела на Охтина, но, такое впечатление, его даже не увидела, а может быть, и впрямь приняла за Даню. Лицо у нее было какое-то странное, словно бы изумленное. Она смотрела на отца, тетку, брата, но видела, кажется, не их, а что-то иное – поразившее, потрясшее ее.

– Сашенька?! – патетически воскликнула тетя Оля. – Ты что, пьяная?!

Саша пожала плечами, сохраняя на лице то же странное выражение.

– Ты где была? – спросил Русанов, человек более опытный в житейском отношении.

Саша сбросила жакет прямо на пол. Охтин его проворно поднял, словно в самом деле на несколько мгновений преобразился в Даню, и повесил на крючок. Вздохнул, сочувствующе поглядывая на Русановых. Он тоже был человек, опытный в житейских делах. К тому же он ведь вместе с Шуркой присутствовал на поминках, а работа его требовала особой наблюдательности.

– Где ты была?! – начиная нервничать, возвысил голос Русанов.

Саша прошла в комнату и встала у окна. Отодвинула занавеску, посмотрела на улицу, словно надеясь разглядеть что-то в кромешной темноте, прижалась к стеклу губами. И пару минут стояла так. Потом отстранилась, подышала на стекло и мгновенно, одним росчерком, то ли нарисовала на нем, то ли написала что-то…

– Сашенька! – плачущим голосом воскликнула тетя Оля. – Ты где была?!

– В раю, – пробормотала Саша и быстро прошла в свою комнату, осторожно, но крепко притворив за собой дверь.

– Да что же это такое! – возмущенно пискнула тетя Оля.

Отец и сын Русановы переглянулись то ли непонимающе, то ли, наоборот, понимающе… и быстро отвели друг от друга взгляды.

Охтин, который, как любил выражаться господин Смольников, родился сыскным агентом, подошел, словно невзначай, к окну и тоже глянул на улицу. Впрочем, его мало интересовала сгустившаяся вечерняя мгла. Он пытался разглядеть те знаки, которые Саша оставила на запотевшем стекле: то ли рисунок, то ли надпись. К сожалению, там уже мало что можно было разглядеть. Показалось Охтину, или в самом деле там было что-то вроде сердца и какие-то буквы… кажется, И … потом что-то вроде горе … Но при чем тут горе, если она сказала, что была в раю?

Нет, понять тут хоть что-то не мог даже Охтин, несмотря на весь свой жизненный опыт и на то, что родился сыскным.

1917 год

– Ну и тоща же ты! Вон как ребра торчат, ну чисто смертушка! Небось надеешься, что здесь откормят?

Марина вскинула голову. Хохочущая над ней бабенка была из тех, о которых говорят: поперек себя шире. Колобок, настоящий колобок! Лицо круглое, лоснящееся, словно масленый блин. И что-то было в этом лице, какие-то словно бы тени залегли у носа… а грудь…

– Милая моя, да ты не беременна ли? – сорвалось с языка.

Толстуха испуганно моргнула. Стоявшие рядом женщины – все, как и Марина, и толстуха, были одеты одинаково: в костюмы Евы, – враз обернулись к ним, насторожились: пропустить это слово мимо ушей никто не мог.

– С чего ты взяла? – пробормотала толстуха, краснея.

– Да я ведь фельдшерица, – сказала Марина. – И акушеркой быть приходилось. Всякого повидала, вот и сейчас вижу – по признакам. Ну что, верно?

– Эх… – Толстуха досадливо хлопнула себя по тугим голым бокам, отчего по комнате звон пошел. – Напоследок, перед отъездом, сошлась с одним… А я ведь из Сибири, аж из Ново-Николаевска. Пока ехала – чую, что-то вроде со мной неладно… Но, думаю, Бог милостив!

– Следующая! – пискляво выкрикнула смуглая тоненькая брюнетка, вышедшая из кабинета, где проводилось освидетельствование.

Следующая в очереди была толстуха. Она испуганно оглянулась, несколько раз торопливо перекрестилась, так сильно прижимая сложенные в щепоть пальцы к груди и животу, что на теле остались красные пятна, и ринулась в дверь, словно в омут – головой вперед.

– Ну, сейчас она узнает, милостив Бог или не очень, – добродушно усмехнулись рядом. – А за ней-то кто стоит?

За толстухой стояла в очереди Марина, но она не отозвалась – отошла в глубину коридора, села на деревянную скамейку, не чувствуя голым телом холода и грубых реек, из которых та была сколочена. Коротенький, ничего вроде бы не значащий разговор отнял у нее все силы. Черт же дернул ввязаться!

Ново-Николаевск – вот то слово, которое сбило ее с ног. Ново-Николаевск… В этом городе Марину сняли с воинского эшелона, в котором она уехала из Х. Вернее, сняли не Марину Аверьянову, а милосердную сестру Елизавету Васильевну Ковалевскую, внезапно заболевшую тифом.