Осень надежды

Впервые в жизни Муся чувствует себя старшим товарищем, который – если пожелает – может облагодетельствовать младшего, и это возносит его в собственных глазах на невиданную высоту. И он – намеками – заговаривает о великом Братстве, о милостивой и беспощадной силе, призванной очистить страну и планету.

– А очень сложно обычному человеку туда попасть… ну, в это братство? – робко интересуется Скунс.

– Еще как! – пыжится Муся. – Давай, расскажи о себе. Не торопясь. Со всеми подробностями. Если окажешься достоин, я за тебя похлопочу.

И Скунс, ничего не утаивая, наивными словами повествует ему о своей исковерканной жизни. Муся слушает и важно кивает; в его глазках прыгают огоньки. Потом подводит итог:

– Да, не сладкая у тебя судьба, парень. Думаю, ты нам подойдешь.

* * *

Королек

Отправляясь в больницу к Ионычу, я понимал, что, скорее всего, встречу актрисулю, и двигался точно против ветра: вот уж чего-чего, а общаться с ней хотелось в самую последнюю очередь. И в то же время головокружительное весеннее чувство – уж не влюбленность ли? – заставляло трепетать сердце.

Возведенные еще в советские времена грязновато-серые блочные здания больницы угрюмо проглядывают сквозь небольшой соснячок. Надев бахилы, беспрепятственно поднимаюсь по лестнице на второй этаж хирургического корпуса. Возле двери, за которой лежит Ионыч, дежурит охранник в черном костюме и белой рубашке.

– По личному делу, – произношу традиционную фразу, напоминающую пароль.

Охранник вякает по рации. Дверь палаты отворяется и возникает второй черно-белый парнишка. Обхлопав меня, разрешающе кивает на дверь. В его сопровождении захожу в палату.

Бело, тускло, тихо. Две койки. Одна заправлена. На другой запрокинулся исхудалый, гладко выбритый Ионыч. От розовощекого карапуза не осталось и следа. Передо мной наполовину (а то и на три четверти) мертвый человек с обвисшей бледно-желтоватой кожей, заострившимся носом и потусторонним взглядом. Возле него на стуле сидит актрисуля.

Представляя, какой будет наша встреча, я словно въявь видел победную усмешку юной жены Ионыча и свою оторопелую физиономию.

В реальности все оказывается иначе.

Проще, незатейливее.

Актрисуля окидывает меня безразличным усталым взглядом, и я – хотя сердчишко, признаюсь, екает, – не ощущаю и тени смущения. Без косметики, в мышиного цвета кофтенке и черных брючках, она смотрится буднично, по-домашнему. Миловидна, но, прямо скажем, до обольстительной Неизвестной далековато. Черные волосы, как у школьницы, схвачены сзади цветастенькой резинкой.

Вряд ли бы я такую деваху отличил в толпе. А если б и отличил, вряд ли влюбился. Вспоминаю слова, сказанные ею, когда сидела в моей «копейке»: «Я – его последняя любовь… Я старичка и похороню». Кажется, сбывается.

Похоже, она днюет и ночует возле угасающего мужа, которому, недавно еще совсем, изменяла направо и налево, – насколько понимаю, вторая койка предназначена для нее. Что это, запоздалое раскаяние? Или попросту боится, что муженек в завещании не оставит ей ни гроша? Кто разберет, что творится в ее непредсказуемом сердечке? Во всяком случае, не я.

– Ну, как? – спрашиваю шепотом.

– Завтра еще одна операция, – так же тихо отвечает она.

– О чем секретничаете? – раздается еле слышный голос Ионыча.

Едва не вздрагиваю – это похоже на звуки из могилы. Или на завывание призрака. Глазами указываю актрисуле на оцепеневшего в дверях охранника. Она жестом велит ему удалиться.

– Послушайте, – как можно мягче говорю Ионычу, – ведь вы наверняка знаете, кому дорогу перешли. Почему не хотите назвать тех, кто вас заказал?

– До покушения это имело какой-то смысл… – шелестит он. Переводит дыхание и продолжает: – А теперь нет. Не хочу подставлять своих близких…

До чего же диковинно устроено человеческое общество. Этот полутруп, беспомощный, как младенец, упирается, не желает называть душегубов, – и я, здоровый мужик, вынужден смириться.

Выдавив из себя несколько банальных фраз, как остатки зубной пасты из сплющенного тюбика, покидаю Ионыча, актрисулю, погруженную в мертвое беззвучие палату, больницу – и вываливаюсь под пасмурное небо, в грустный мир, в котором моросит полудождь-полуснег.

Вечером у меня рандеву со Скунсом. В прошлое воскресенье он побывал на собрании Братства Солнца, в низенькой хибаре, выстроенной в виде буквы Г, и я выслушиваю его бесхитростный отчет. Заключает он отчет словами:

– А ведь это правда.

– Что именно?

– То, что говорил Магистр. Это самая настоящая правда. Истинная. – И он смотрит на меня детскими светлыми глазами, видевшими столько грязи и зла.

– Что ж, – не желая вступать с ним в прения, говорю я, – свою работу ты выполнил. Дальше – мои проблемы. Тебя подвезти?

– Сам дойду, – отвечает Скунс, и по его независимому голосу понимаю: с этим униженным, продающим свое тело существом происходит то же, что и с Мусей, – в нем пробуждается человек.

* * *

Под нашими (моим и Акулыча) задами – сработанные топором крепкие стулья пивбара.