Осень Овидия Назона

А мне на окраине мира жить и в далекой земле землю свою вспоминать…
…Ссыльным останусь, увы!
Жадностью я не гоним, богатств не ищу непомерных.
Чтобы товары менять, в море бразды не веду;
Как в молодые года, учиться не еду в Афины
И не к азийским стремлюсь, виденным мной, городам.
Я не мечтаю, сойдя в Александровом городе славном,
Видеть услады твои, о жизнерадостный Нил.
Кто бы поверил, зачем ожидаю попутного ветра?
Быть на Сарматской земли я у бессмертных молю.
Велено жить мне в дикарской стране на западном Понте,—
Плачусь, что медленно так мчусь я от родины прочь.
Чтоб очутиться в глухих, бог весть где затерянных Томах,
Сам я изгнания путь, вышних моля, тороплю…[10]

Воображение рисовало ему дикий край, неуютный, холодный, но не такой страшный, каким он оказался. Он прибыл в Томы поздней осенью, когда реки были уже скованы льдом и лучники враждебного племени по льду добирались до города, где можно было грабить, уводить скот. Отравленные стрелы настигали людей у порога своего дома. Овидий в первый же день узнал, что надо остерегаться, иначе погибнешь. Геты и сарматы, живущие в этом городе, а с ними и греки, давно принявшие обычаи, одежду и порядки здешних мест, — никто не появлялся на улице без лука с заправленной стрелой.

Истр под ветром сухим становится ровен и гладок,
И по нему на конях дикий проносится враг, —

записал Овидий в первый же день пребывания в Томах.—

Враг, опасный конем и далеко летящей стрелою,
Все истребляет вокруг, сколько не видно земли.
Многие в страхе бегут. Никто за полями не смотрит,
Не охраняют добро, и разграбляется все:
Бедный достаток селян, и скотина с арбою скрипучей,—
Все, что в хозяйстве своем житель убогий имел.
В плен уводят иных, связав им за спины руки,—
Им уж не видеть вовек пашен и ларов своих[11]

.

В жалкой хижине, где наготове лежит лук, Назон дописывает свою двенадцатую элегию и с тем же кораблем, который доставил его к ужасному берегу, посылает в Рим первые книги своих «Скорбных элегий».

Он послал свои первые письма жене и друзьям. В них он рассказал о том, что оказалось страшнее всего — постоянное ожидание войны. «Здесь мертвая земля, — писал он. — Голые равнины. И гуляет по ним холодный ветер. Вздумает пахарь возделать землю, а тут невидимый враг посылает свою отравленную стрелу. И вот уже нет^- пахаря. Он убит, а оставшиеся в живых не решаются выйти в поле. Здесь голо и пустынно. Люди грубы и жестоки. Нет, счастливый сюда не забредет человек!»

Как жить? Только воспоминаниями. Сейчас в Риме прекрасная осень. Как красив в эти дни его любимый сад над Тибром, где он писал свои «Метаморфозы». Как старателен был Дорион, его переписчик. Этот молодой вольноотпущенник в тысячу раз счастливей его, Назона. Он в Риме, а Назона нет. Нет уже и «Метаморфоз». Они превращены в пепел и никогда уже не станут достоянием его поклонников в Риме. Скоро наступят декабрьские календы, а там и Сатурналии — самые веселые праздники урожая.

Он закрывает глаза, и перед ним возникает знакомая картина.

В эти дни уже готовятся к карнавальному шествию, римляне покупают подарки. Как хорош был последний праздник, когда веселая толпа подвыпивших молодых людей ворвалась в их дом и с криками: «Ио Сатурналия!» — разбудила его. Помнится, он одарил их шутливыми стихами и велел поставить гостям целую амфору доброго вина. Фабия подарила ему золотую пряжку с изображением фавнов, а он преподнес ей прелестную статуэтку наяды, выточенную из слоновой кости.

Вспоминая этот веселый праздник, Овидий настолько перенесся в свой дом в Риме, что, когда очнулся, был потрясен убожеством своего жилища. Сумерки сгустились. Не было огня. Его ждала темная холодная ночь на краю земли.

«Император Август не решился призвать меня в дни Сатурналий», — подумал Овидий. Он помнил, что в дни великого праздника люди прощают друг другу обиды. В такие дни исчезает вражда, приостанавливаются суды и исполнение приговоров над осужденными.