Осень Овидия Назона

Вспоминая сейчас эту встречу, Овидий подумал, что добрые слова Вергилия вдохновили его на лучшее его творение — «Метаморфозы», которому он отдал последние годы своей жизни. Благодаря тем удивительным превращениям, которыми он наделил страницы своего любимого творения, он долгое время пребывал среди чудесных мифов Древней Греции, столь дорогих его сердцу. Напрасно он сжег свой труд, самый совершенный из всего им написанного. Зачем он бросил в огонь столько светлых мыслей и столько звонких строк? Теперь уже никогда не восстановить потерянного! Никогда уже душа его не засветится этим чистым пламенем. Его удел — скорбь. Ему вспомнилась печальная эпиграмма Посидиппа:

В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте —
Тяжбы да спор о делах, дома — своя суета;
Сельская жизнь многотрудна, тревоги полно мореходство;
Если имущество есть, страшно в дальних краях,
Если же нет ничего — много горя; женатым заботы
Не миновать, холостым — дни одиноко влачить;
Дети — обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи
Благоразумия нет, старость седая слаба.
Право, одно лишь из двух остается нам, смертным, на выбор;
Иль не родиться совсем, или скорей умереть…[12]

Никогда прежде он не мыслил так. Восторженная молодежь внимала его стихам только потому, что они были полны света и радости. Сколько раз он бывал в роли триумфатора, в лавровом венке, провожаемый восторженными криками. Сколько раз он возвращался по зеленым дорожкам Марсова поля осыпаемый розами.

«Я могу только плакать», — пишет Овидий. Гаснет светильник. Приснится ли ему дом и Фабия?

ФЕМИСТОКЛ У БЕРЕГОВ ПОНТА ЕВКСИНСКОГО

— Слава Посейдону, — говорил Фемистокл, стоя рядом с гребцами и глядя в синеющую даль. — Он унял свои злые ветры и открыл нам гладь морскую такой спокойной, сверкающей на солнце дорогой.

Когда сестры — Клеоника и Эпиктета покинули свое темное прибежище в трюме и вышли на свет, отец, хитро улыбнувшись, спросил их, что они знают о морском царстве. Оказалось, что ничего не знают.

— Откуда могли мы узнать о том, чего не видели и даже не слышали, — сказала с укоризной Эпиктета. — Вспомни, отец, ты всегда был занят и редко нам удавалось посидеть с тобой рядом в сумерках, перед сном. И чем примечательно это царство, безбрежными водами?

— Не только водами, но и тем, что все это царство принадлежит богу морскому Посейдону. Миф о нем рассказывает о безмерных богатствах, хранящихся в голубом дворце с крышей из раковин. Во время отлива они открываются, и тогда видны заключенные в них жемчужины. На стенах дворца растут живые цветы, а в янтарные окна заглядывают рыбы. В саду сапфировые и красные деревья приносят золотые плоды. Водоросли простираются на поверхности воды, чтобы свет, проходя через них, сверкал всеми цветами радуги. Среди веток кораллов заблудившиеся морские звезды рассыпают слабый мерцающий свет. Пауки быстро мчатся на голенастых ногах, морские лилии растут со дна моря…

— Как печально, что ничего этого мы не видим! — воскликнула Клеоника, вглядываясь в морскую волну. — Хотелось бы знать, кто это увидел и поведал людям?

— Мы никогда не узнаем — кто поведал, но предание об этом живет столетия. Бывает, что вспомнишь о нем, глядя на морскую волну, и представляешь себе это удивительное подводное царство и бога Посейдона с трезубцем, — сказал в задумчивости Фемистокл. — Сколько раз мне приходилось слышать наши мифы о богах и героях, такие красивые и поэтичные. Сейчас я подумал, что, покидая страну своих предков, я в чужой стране еще больше буду любить эти древние сказания.

Путешествие было долгим. Терпели холод. Еда была скудной. И все же Фемистокл считал, что ему очень повезло. Погода стояла хорошая, и путешествие протекало благополучно. Он не раз слышал о пиратах, которые нападали на корабли, грабили путешественников и уводили их в рабство. И хотя оракул Дельфийский предсказал ему добрый путь, он не переставал тревожиться. Ведь так недавно он стал свободным. Еще не пришлось ему вкусить радости этой свободы, невольно дурные мысли шли на ум в бессонную ночь.

Иной раз он сожалел о своей затее, вдруг пугался того неизвестного будущего, что ждало его на чужой земле. «Потружусь для дочерей, — говорил себе Фемистокл. — Бедные мои девочки родились рабынями, пусть они забудут об этом. Пусть выпрямятся. Ведь привыкли гнуть спину и угождать своей госпоже. А госпожа ох и капризница, ох и крикунья. А уж если отпустила нас со двора, то как было не воспользоваться? Какой же это соблазн — начать жизнь сначала. Я уже стар, а у них все впереди. Может, и счастье придет к моим дочкам».