Осень Средневековья

И он отделывает и расцвечивает без устали, ибо не скован священными ограничениями, накладываемыми на художника, имеющего перед собой плоскость, которую он должен заполнить; перед поэтом простирается полотно, которое не имеет границ. Его свобода не сковывается техническими средствами, и именно из-за этой свободы поэт должен обладать большей высотой духа сравнительно с художником, чтобы чего-то добиться. Даже посредственные художники доставляют радость потомкам, тогда как удел посредственных поэтов – кануть в забвение.

Чтобы продемонстрировать эффект необузданной разработки в поэтическом произведении XV в., нужно было бы проследовать по одному из них целиком от начала до конца (а они весьма длинные!). Из-за невозможности этого удовлетворимся несколькими отрывками.

Алена Шартье почитали в свое время как одного из величайших поэтов, его сравнивали с Петраркой, даже Клеман Маро причисляет его к одним из первейших. Об этом почитании свидетельствует небольшой эпизод, о котором было уже рассказано выше[1227]. Стало быть, исходя из оценок эпохи, можно было бы поставить его рядом с одним из великих живописцев того времени. Le livre des quatre dames [Книга о четырех дамах] начинается разговором между четырьмя знатными дамами, возлюбленные которых сражались под Азенкуром, и воссоздает, в соответствии с правилами, ландшафт, фон всей картины в целом[1228]. Попробуем же сравнить этот ландшафт с хорошо нам знакомым ландшафтом Гентского алтаря: чудесным лугом, покрытым цветами, с тщательно выписанной растительностью, с церковными башнями за погруженными в тень вершинами холмов – пример самой необузданной разработки деталей.

Поэт выходит на прогулку весенним утром, желая рассеять свою томительную меланхолию.

                       Pour oublier melencolie,
                       Et pour faire chiere plus lie,
                       Ung doulx matin aux champs issy,
                       Au premier jour qu’amours ralie
                       Les cueurs en la saison jolie…

                       Тщась меланхолию избыть,

                       Я вышел плоть возвеселить
                       По утру сладостну в поля,
                       Когда весной любовна прыть
                       Стремит сердца соединить…

Все чисто условно, и никакие красоты ритма или звучания не возвышают это над уровнем обыденнейшей заурядности. Далее следует описание весеннего утра.

                     Tout autour oiseaulx voletoient,
                     Et si très-doulcement chantoient,
                     Qu’il n’est cueur qui n’en fust joyeulx.
                     Et en chantant en l’air montoient,
                     Et puis l’un l’autre surmontoient
                     A l’estrivée à qui mieulx mieulx.
                     Le temps n’estoit mie nueux,
                     De bleu estoient vestuz les cieux,
                     Et le beau soleil cler luisoit.

                     Хор пташек трепетно порхал

                     И пеньем долы оглашал,
                     Восторгом сердце наполняя.
                     То в воздух певчий рой взмывал,
                     Взвиваясь ввысь, то опадал,
                     И птичья рассыпалась стая.
                     Простерлись над землей, блистая
                     Лазурью, небеса без края,
                     И ясный солнца лик сиял.

Просто упомянуть о радости в определенное время и в определенном месте – и все было бы великолепно, если бы поэт в состоянии был на этом остановиться. Впрочем, это бесхитростное поэтическое любование природой не лишено прелести. Однако здесь не хватает сколь-нибудь отчетливой формы. Перечисление легким галопом следует далее; задержавшись несколько на описании пения птиц, поэт продолжает: