Осень Средневековья

                   О Socrates plains de philosophie,
                   Seneque en meurs et Anglux en pratique,
                   Ovides grans en ta poéterie,
                   Bries en parler, saiges en rhéthorique
                   Aigles très haulz, qui par ta théorique
                   Enlumines le règne d’Eneas,
                   L’Isle aux Geans, ceuls de Bruth, et qui as
                   Semé les fleurs et planté le rosier,
                   Aux ignorans de la langue, Pandras[1351]

,                   Grant translateur, noble Geffroy Chaucier!
                  ……………………………………………………..

                   A toy pour ce de la fontaine Helye

                   Requier avoir un buvraige autentique,
                   Dont la doys est du tout en ta baillie,
                   Pour rafrener d’elle ma soif éthique,
                   Qui en Gaule seray paralitique
                   Jusques a ce que tu m’abuveras[1352].

                   В философии подлинный Сократ,

                   Сенека в нравах, Англ, еси практичен,
                   В поэзии Овидию собрат,
                   В реченьи краток, в мысли риторичен,
                   Орел в поднебесье, теоретичен
                   В Энея царстве: светочем паришь
                   Над островом Гигантов, Брута[1353]; зришь
                   Тобой взращенный сад; сродни, мосье,
                   В переложении Пандару лишь,
                   Великий, чтимый Жефруа Шосье!
                  …………………………………………….

                   Пусть Геликона влага уделит

                   Мне посему глоток аутентичен,
                   Тебе подвластен, он свой ток стремит, —
                   Днесь жаждаю, но оный глад этичен;
                   Се, в Галлии аз есмь паралитичен,
                   Доколе ты меня не напоишь.

Вот начало того, что постепенно вырастает в смехотворную латинизацию благородного французского языка, явление, которое высмеивали Вийон и Рабле[1354]. Этот стиль постоянно встречается в поэтической переписке, в посвящениях, в речах – другими словами, везде, где стараются достичь особой красивости. Так, мы встречаем у Шастеллена: «vostre très-humble et obéissante serve et ancelle, la ville de Gand»[ «ваш ничтожнейший и покорнейший раб и слуга, город Гент»], «la viscérale intime douleur et tribulation» [ «висцеральная глубинная скорбь и терзание»]; у Ля Марша: «nostre francigène locution et langue vernacule» [ «франкородное наше наречие и подсобный язык»]; у Молине: «abreuvé de la doulce et melliflue liqueur procédant de la fontaine caballine» [ «напившийся сладостного и медвянотекучего напитка, что струит конский источник»], «ce vertueux duc scipionique» [ «сей добродетельный сципионический герцог»], «gens de mulièbre courage» [ «люди женственной доблести»][1355] [1356].

Эти идеалы утонченной rhétorique не только идеалы чисто литературной выразительности, но одновременно, и во все большей степени, идеалы высокого литературного общения. Гуманизм в целом представлял собою, как это уже было однажды с поэзией трубадуров, некую социальную игру, некую форму беседы, некое стремление к более высоким формам жизненного уклада. Даже ученая переписка XVI и XVII вв. ни в коей мере не отказывается от этой манеры. Франция здесь занимает промежуточное положение между Италией и Нидерландами. В Италии, где язык и мышление в наименьшей степени отдалились от настоящей, чистой античности, гуманистические формы вполне непринужденно сочетаются с ходом естественного развития всего наиболее высокого, что имелось в народной жизни. Итальянский язык из-за большей близости к латыни едва ли претерпевает насилие. Клубный дух гуманистов хорошо сочетается с обычаями общественной жизни. Тип итальянского гуманиста представляет собою последовательное развитие итальянской народной культуры, и вместе с тем – это первый тип современного человека. Но в землях Бургундии дух и формы общественной жизни еще настолько близки Средневековью, что стремление к обновлению и очищению выразительных средств поначалу может воплотиться лишь в достаточно старомодной форме: в палатах риторики. Как социальные образования, они представляли собою продолжение средневековых братств[1357], и дух, которым они были проникнуты, отличался, собственно говоря, новизной поверхностной и формальной. И только библейский гуманизм Эразма знаменует начало современной культуры.