Осень Средневековья

Франция, вне своих северных провинций, не знает старомодной системы палат риторики, однако ее более индивидуализированные nobles rhétoriciens [благородные риторы] не похожи также и на итальянских гуманистов. Духовно и формально они все еще во многом сохраняют верность Средневековью.

Кто же из представителей французских литературных кругов XV в. является носителем нового? Не помпезные глашатаи бургундских идеалов, облаченные в пышные одеяния: Шастеллен, Ля Марш, Молине. Пусть даже именно они почитают вместе с аллегориями ораторское искусство и вместе с благородным стилем – латинизацию. Лишь в тех случаях, когда им удается освободиться от идеала искусственности и писать в стихах или прозе о том, что действительно лежит у них на сердце, их продукция делается удобочитаемой и вместе с тем выглядит более современной. Залогом будущего была не классицистичность, а непринужденность. Тяготение к латинизации и классицизму скорее препятствовало, нежели способствовало переменам. Новое проявлялось в простоте духа и формы, хотя бы даже при этом и сохранялись средневековые схемы. Именно таковы Вийон, Кокийар, Анри Бод, Шарль Орлеанский и автор поэмы L’amant rendu cordelier.

Восхищение помпезным бургундским стилем вовсе не ограничивалось пределами герцогства. Жан Роберте (1420–1490), секретарь трех герцогов Бургундских и трех королей Франции, видел в творениях Жоржа Шастеллена, бургундца фламандского происхождения, вершину благородного искусства поэзии. Это восхищение породило литературную корреспонденцию, могущую проиллюстрировать только что сказанное. Чтобы завязать знакомство с Шастелленом, Роберте прибегает к посредничеству некоего Монферрана, жившего тогда в Брюгге в качестве воспитателя юного принца Бурбонского при дворе его дяди, герцога Бургундского. Роберте посылает два письма для передачи их Шастеллену, одно по-латыни и другое по-французски, наряду с высокоученым хвалебным стихотворением, обращенным к маститому придворному хронисту и поэту. Когда же тот не откликнулся сразу на предложение вступить в означенную литературную переписку, Монферран изготовил по старому рецепту пространное побудительное средство. Ему явились Les Douze Dames de Rhétorique [Двенадцать Дам Риторики], именуемые Science [Ученость], Eloquence [Красноречие], Gravité de Sens [Значительность Смысла], Profondité [Глубина] и т. д. Шастеллен поддается на их соблазны, и вокруг этих Двенадцати Дам Риторики сосредоточиваются теперь письма сей троицы[1358]; продолжалось это, впрочем, недолго: Шастеллену все это наскучило и он прекратил дальнейшую переписку.

У Роберте квазисовременная латинизация речи переходит все пределы нелепости. «J’ay esté en aucun temps en la case nostre en repos, durant une partie de la brumale froidure» [ «Какое-то время пребывал я в доме нашем в покое, в продолжение некой части изморосной остуды»], – сообщает он о своем насморке[1359]. Столь же глупы гиперболы, к которым он прибегает, желая выразить свое восхищение. Когда же он наконец получил от Шастеллена столь долгожданное поэтическое послание (которое и впрямь было много лучше, чем его собственное), он пишет Монферрану:

                 Frappé en l’œil d’une clarté terrible,
                 Attaint au cœur d’éloquence incrédible
                 A humain sens difficile à produire,
                 Tout offusquié de lumière incendible
                 Outre perçant de ray presqu’impossible
                 Sur obscur corps qui jamais ne peut luire,
                 Ravi, abstrait me trouve en mon déduire,
                 En extase corps gisant à la terre,
                 Foible esperit perplex à voye enquerre
                 Pour trouver lieu te oportune yssue
                 Du pas estroit où je suis mis en serre,
                 Pris à la rets qu’amour vray a tissue.

                 Ужасным блеском в око уязвленный,

                 Пречудным слогом в сердце прободенный, —
                 Людской же ум в трудах сие творит, —
                 Толь раскаленным светом ослепленный,
                 Луч коего, сквозь плоть проникновенный,
                 Ея же никогда не осветит, —
                 Восхищен в высь, телесно я разбит,
                 Повержен, дале немощен влачиться;
                 И духу слабу должно покориться,
                 В проулке тесном потеряв исход,
                 Где суждено мне было очутиться,
                 Попавши в плен любовных сих тенёт.