Осень в карманах

Я терпеливо давал пояснения. Но с какого-то момента заметил, что Бровкину они почему-то всегда не устраивают.

– Всё поняли? – допытывался я.

В ответ – молчание, надутые щечки и тяжелое дыхание. Значит, не поняла. И я принимался объяснять сызнова. А сейчас поняли? Бровкина на каждый мой ответ теперь только недоуменно пожимала плечами. Было видно, что она ждет от меня чего-то большего.

В конце концов ее непонятливость начала меня раздражать. Я стал разговаривать с ней уже резко и нетерпеливо. Но и Бровкина, похоже, была не слишком мною довольна.

– Я фнова текфт пофмотрела и не нафла там нифего, фто вы рафкафали, и теперь не фнаю, фто пифать…

– А что я вам рассказал?

– Не помню… Помню, фто ифкала и не нафла…

Я вдруг почувствовал, что выбиваюсь из сил, что ничего не могу ей объяснить, только напрасно трачу время и, главное, уже и не хочу ничего объяснять. Я не понимал, откуда этот абсурд свалился мне на голову и почему у меня ничего не получается. Ведь раньше получалось. Вроде всё как следует ей растолковываю, очень подробно, подробней некуда… Захотелось бросить всё к черту, уволиться, куда-нибудь уехать, далеко, подальше от Питера, скрыться от всех, засесть за какие-нибудь статьи. Только бы не участвовать в этой кошмарной викторине.

– В фём фофтоит Профвефение? – допытывалась Бровкина. – А романтивм? В фём их равнифа? Уфе объяфняли? А я ффё равно не понимаю…

– Таня! – взмолился я однажды. – У меня кроме вас еще куча дел!

В ответ Бровкина сухо попрощалась и ушла. Обиделась. Ну и слава богу! Я праздновал победу.

Оказалось – преждевременно. Бровкина объявилась уже через несколько дней и с новой порцией вопросов. Видимо, просто взяла короткую паузу, готовясь перед очередным штурмом. Начался очередной тур этой абсурдной телевикторины.

Бровкина стала моей тенью. Она подкарауливала меня возле аудиторий, подстерегала во дворике, дежурила в буфете и, если я туда по привычке заходил, тут же подсаживалась за мой столик.

Я начал от нее прятаться. После каждого занятия, увидев у дверей Бровкину, я, извинившись, устремлялся в мужской туалет и там отсиживался до конца перерыва. Завел привычку бегать курить на набережную – подальше от факультета. Перестал появляться в буфете, предпочитая морить себя голодом, только бы не видеть ее физиономии и не слышать ее вопросов. Сделался рассеянным, на лекциях никак не мог сосредоточиться, всё время отвлекался, забывал, что говорил еще минуту назад. Ночью подолгу ворочался, прежде чем уснуть, – перед глазами стояла Бровкина. Она занимала теперь все мои мысли.

Мне стало казаться, что прежний мир, огромный, богатый, вдруг катастрофически сузился, сделался бедным, как осенняя курточка Бровкиной. Стали исчезать минуты, часы, и даже вещи куда-то сами собой провалились.

Тем временем сентябрь, тепливший остатки летней жизни, уже подошел к концу. Начиналась осень. По-петербургски сумеречная и бессмысленная. С бесконечными дождями, тучами над головой и грязью под ногами. Бровкина была неугомонна и продолжала меня преследовать. Я окончательно потерялся и уже совершенно не знал, что делать.

Однажды схватился за спасительную соломинку. Когда Бровкина в очередной раз ко мне подошла, строгим голосом научного руководителя велел ей принести кусок текста.

– Тогда и будем разговаривать! – резюмировал я.

Я думал, что в следующий раз увижу ее нескоро. Ошибся. Бровкина объявилась уже через неделю с пятью тощими страницами текста. Я вздохнул с облегчением: слава богу, хоть что-то сдвинулось с мертвой точки. Но придя домой и усевшись читать, я снова растерялся. «Поэт Шелли, – писала она, – очень интересовался религией и электричеством, а также уважал Иисуса Христа». Остальную часть текста занимала длинная цитата из книги Чамеева о Мильтоне. Почему Бровкина заговорила вдруг о Мильтоне, я так и не смог понять, сколько ни силился. Но в конце она снова взяла слово и подвела итог: «Мильтон, – написала она, – как всем известно, был слепым английском поэтом».

– Это никуда не годится! – заявил я Бровкиной на следующий день, возвращая ей ее листки.

– А фто тогда пифать? – снова спросила она.

Мой трюк не удался. Телеигра «Фто? Где? Когда?» продолжилась. Вопросы множились, как вурдалаки в дешевом фильме ужасов. Я в какой-то момент поймал себя на мысли, что скоро, как Бровкина, начну шепелявить.

Наконец не выдержал. Прямо в коридоре разорался как сумасшедший. Как генерал из рассказа Чехова «Смерть чиновника».

– Оставьте меня в покое! – кричал я. – Хватит уже за мной ходить! Идите и работайте самостоятельно!

Студенты и преподаватели, проходившие в этот момент мимо, оборачивались на меня с испугом. Но мне было все равно – я продолжал кричать…

Через час мы с Михеевым сидели в буфете и пили кофе. Я уже пришел в себя и немного успокоился. Но мне нужен был его совет, что с ней делать. Буфет выходил окнами в сад, где было по-осеннему пусто. Слышно было только, как дерутся и кричат вороны. Я заметил Михееву, что осенью они кричат как-то по-особенному, с театральным надрывом, будто хохочут. Михеев покачал головой:

– Вы просто устали, дорогой мой.