Осень в карманах

– Я лично здесь остаюсь, – с пьяной решимостью заявил Гвоздев, и в этот момент мы услышали, как кто-то впереди попросил тишины.

– Нет, мальчики, давайте-ка в первый ряд.

– Танька! – рассердился вдруг Гвоздев. – Не морочь мне голову! А то я сейчас тут всё обоссу! Ясно?

В этот момент все притихли.

Впереди у микрофона встал невысокий мужчина в сером костюме. Он поприветствовал «деятелей культуры и искусства» и сказал, что предоставляет слово (тут была сделана многозначительная пауза) нашему «дорогому Геннадию Емельяновичу». «Деятели культуры и искусства» как-то сразу сузились, вытянулись на своих стульях и засветились сладкими улыбками.

– Поприветствуем Геннадия Емельяныча, – предложил в микрофон серый костюм.

Все радостно зааплодировали, закивали головами, некоторые даже поднялись со своих мест, но тут же, испугавшись, сели обратно и благоговейно замерли.

– У нас так в детском саду деда Мороза вызывали, – прокомментировал сквозь шум Гвоздев. – Помнишь, а? Танька, знаешь, надо было этих пидорасов заставить кричать хором: Е-мель-я-ныч! Е-мель-я-ныч!

Он вальяжно откинулся на спинку стула.

– Тише! – обиженно шикнула Татьяна. Оказалось, что она уже сидит рядом. – Это, между прочим, мой муж.

– Тань, – скривился Гвоздев, – расслабься, а? Все его и так уважают, твоего мужа. Ты только глянь на них. Так уважают, что сейчас от избытка чувств начнут мастурбировать…

Геннадий Емельяныч и впрямь выглядел как положено выглядеть мужу государственному, семейно-уважаемому и женой любимому, хотя и не слишком. Аккуратный черный костюм в полоску, круглая блестящая голова с прилипшими остатками седой растительности. И детское лицо с коротким носом, полными, чуть обвисшими щеками, так и не повзрослевшее, а просто отяжелевшее и одеревеневшее за годы аппаратной службы.

Он серьезно кивнул и заговорил в микрофон. Вернее, даже не заговорил, а скорее начал не торопясь произносить отдельные слова и выражения, одно за другим, одно за другим: «направим в адекватное русло», «уровень художественного продукта», «поднять на должную высоту».

– Я говорю так медленно, – признался он, прервавшись, – потому что думаю во время разговора.

Наверное, так оно и было на самом деле. И мысль, как это случается, навалилась всей тяжестью на этого состарившегося младенца, затормозила речь, стреножила ее чудовищными правилами, свела в одну старческую гримасу узкий лоб, глаза и даже нос. Слова спотыкались друг о друга, давились во рту, плавились в нечленораздельности. Слушать это было выше моих сил. В какой-то момент я перестал понимать, что он там произносит, и ощущал лишь неритмичное движение звуков, сливавшихся в одно и то же выражение, которое он все время повторял, – «как гоорицца».

Мне вдруг стало очень жалко и его, и Татьяну с ее тесным костюмчиком, и Погребняка, и пьяного Гвоздева, и всех нас, дурацких попугаев, запертых в этой золотой клетке, вскакивающих, дергающихся, нервно взбивающих пух и не желающих понимать, что все усилия напрасны, ибо мир неприручаем и изворотлив, а человеческая мысль больна, хоть и героична. Отчего-то вспомнилась Джулия, ее красивые скулы, вещи после нее, которые я в диком припадке злобы порвал и выбросил в мусоропровод. Зачем я это сделал? Почему я тут сижу? Откуда вообще мы все взялись? Я почувствовал, что дико хочу напиться. Причем до состояния животного или даже какого-нибудь ракообразного, а еще лучше – безмолвного минерала. Так будет правильнее, перспективнее. Ведь когда-нибудь человечество навсегда исчезнет, и эти формы снова станут полноправными хозяевами на планете…

Тем временем Геннадий Емельяныч закончил свое выступление, и все зааплодировали. Снова к микрофону вышел серый костюм. Он дождался тишины и пригласил всех в фуршетный зал «для продолжения беседы в менее формальной обстановке».

Минут через сорок я уже был основательно пьян. В голове горестно и бессмысленно шумело. Окружающий мир стал понемногу расплываться. Играла музыка, какие-то парижские мелодии. Я вспомнил, что она любила этих шансонье, их мяукающие мягкие голоса, их французский язык… Мелькали чьи-то худые руки с бокалами, рюмками, бутербродами, тощие небритые физиономии, кто-то подходил знакомиться, тряс руку, уходил. Гвоздев успел протрезветь, потом снова напиться и рассказывал анекдоты один за другим. Погребняк неопределенно хмыкал, беспокойно поглядывал на Татьяну, которая беспомощно бегала туда-сюда по залу: к своему мужу, к нам, потом обратно к нему.

Захотелось курить. Я достал сигареты и вышел из зала на площадку и направился к широкой мраморной лестнице. Она вела на первый этаж.

Ночной бар

– Мonsieur veut boire quelque chose?[6]

Эти проворные французские бармены имеют свойство выскакивать из-за своих стоек как чертики из табакерок.

– Мсье, – я собрался с мыслями, – veut un cendrier. C’est tout [7].