Осень в Сокольниках

Они «поехали» опять. Вадим, мысленно матерясь, глотал сладковато-противный портвейн. Он уже и не помнил, когда ему приходилось пить такую гадость. Доктор понял его по-своему.

— Тяжело идет с отвычки?

Вадим, жуя колбасу, кивнул.

— Так всегда бывает после лечения. Ты это дело брось. Пей, живи, а остальное не бери в голову. Копейка понадобится, приходи в артель, возьмем.

— А Хоттабыч тоже в вашей артели был?

— Нет. Он рукастый. Из домоуправления слесаря не дозовешься, а он, пожалуйста. Ему люди платят.

— Подвел он меня.

— Как так? — Доктор начал пьянеть, лицо его побордовело, речь замедлилась.

— Обещал достать плитку керамическую, узорную. Мне она зачем? Я ее для человека доставал. Нужного. Он мне работу дает.

— От, падла. Трепач паршивый. Ты слышишь, Сережа, такого человека подвел.

— Видел я у него эту плитку, — сказал Лю-Лю-Сережа, — видел. Он, видать, с нее и загулял. Ты вот что, Вадим, поезжай на Пушкинскую, в бар. Он, когда при деньгах, там гуляет с дружками. Он же жил там. Спроси Батона или Тараса, он с ними…

Лю-Лю-Сережа не успел договорить. Раздвинулись кусты акации, и появился лейтенант Гусельщиков.

— Так, граждане Бондаренко и Крайнев, вы…

И тут он увидел Орлова и замолк. Удивление и гнев отразились на румяном лице лейтенанта. Он осуждающе покрутил головой и ушел.

— Явление участкового тунеядцам, картина неизвестного художника, — сказал Доктор, — чего это он, а?

— Не знаю, — сказал Лю-Лю, — видать, застыдился, что отдых наш нарушил.

— Смешно, — Доктор взял бутылку с портвейном, — а у тебя осталось, Вадик. Не возражаешь? — Он разлил остатки вина по стаканам.

Вестибюль Союза кинематографистов был прохладен и пуст. Только у журнального киоска толпилось несколько человек. Калугин часто заезжал сюда. Здесь можно было приобрести книги издательства «Искусство». Особенно он любил мемуары. Воспоминания старых режиссеров, операторов, сценаристов о давно снятых фильмах, об актерах, чьи имена незаслуженно забыли. Но такой уж мир — кинематограф. Он живет сегодняшним днем. После школы Калугин поступал в Институт кинематографии. Он хотел стать режиссером. В мальчишеских грезах он видел необыкновенные конструкции декораций будущего фильма. Рисовал их. Врожденные скованность, застенчивость не позволили ему разыграть этюд. Набиравший курс известный режиссер обнял его за плечи, отвел в угол комнаты и сказал:

— Приходите на следующий год, только снимите с себя обручи страха и стеснения. Наша профессия предполагает внутреннюю свободу, без нее нет режиссера.

Калугин вышел из института, пошел на ВДНХ и долго сидел на лавочке. Он точно знал, что обручи ему с себя не снять.

Он рос в скучном и чопорном доме и с малолетства стал рабом условностей, впитал в себя определенные понятия о приличиях. Отец, занимавший высокий пост, дома практически не бывал, и всем руководила мать.

Откуда, из какой провинциальной тьмы она вынесла свое ханжество и невежество, прикрытое фразами о непогрешимости старших, Калугин не знал, но жизнь она ему испортила.

Игорь не стал поступать в институт на следующий год. Там, на ВДНХ, он понял, что сейчас нужно вырваться из дома, от материнских нравоучений, из обставленных дорогой мебелью комнат, из дачного поселка, при въезде в который висел «кирпич».

Он пошел в военкомат и попросил забрать его в армию. Три года Калугин прослужил на границе с Ираном. Получил пограничные знаки и медаль «За отличие в охране государственной границы». Вернувшись домой, устроился работать в Останкинский музей, потом поступил на искусствоведческий факультет МГУ. Через два года женился на однокурснице Нине и ушел из дома от надоевших нравоучений матери.

Посте окончания университета Игорь Калугин опять вернулся в Останкинский музей, но проработал в нем всего полгода. Его вызвали в горком комсомола и предложили пойти на работу в милицию. Ему так и сказали: «Изучать искусство — прекрасно. Но сегодня его нужно и охранять». Он согласился. Окончил школу подготовки в Риге и стал оперуполномоченным Московского уголовного розыска. Шли годы. Он получал новые звания, из оперуполномоченного перекрестился в инспектора, но старая привязанность к кино с каждым годом становилась все крепче и крепче. Игорь выписывал киножурналы, покупал книги. Девочки в киоске его знали и оставляли новинки. Им нравился вежливый киновед, тем более что Калугин доставал им «Искатель», издание крайне дефицитное.

Когда он подошел к киоску, одна из продавщиц, Элла, поманила его рукой.

— Как вы давно не заходили, Игорь Владимирович, я уж думала, что вы нас совсем забыли. Я вам оставила Габриловича, «Вестерн. Эволюция жанра»…

— Карцевой?

— Да, и «Зарубежный кинодетектив».

— Спасибо вам, Эллочка. — Калугин положил на прилавок сверток. — А это вам «Искатели» и «Подвиг».

— Ой, вы меня просто спасли. Папа уезжает отдыхать и требует легкого чтения.

— Приключения, Эллочка, не всегда легкое чтение.

— Так уж говорят.

— И то верно, — Калугин взял аккуратно завернутые книги, — счастливо вам.