Осень в Сокольниках

— Все приготовил.

— Как я велел?

— Все так, Юрий Петрович, разложил по сверткам и пронумеровал.

Из подсобки вышла женщина в белоснежном халате, прижимающая к груди аккуратно упакованные свертки. Она была хороша. Натуральная блондинка с яркими сочными губами, удлиненными серо-зелеными глазами. Высокая грудь распирала халат, открывавший выше колен длинные стройные ноги.

— Все хорошеешь?

— Вам бы шутить, Юрий Петрович. Куда сложить-то?

— Положи на заднее сиденье.

Человек-мальчик ревниво проследил за взглядом Долгушина и буркнул.

— Сложила и иди. Нам поговорить надо.

Нина подошла к дверям, твердо зная, что Долгушин смотрит ей вслед. Есть такая категория женщин, которые все знают про себя и мужчин. В дверях она повернулась, улыбнулась, сверкнув золотой коронкой.

— До свидания, Юрий Петрович, заезжайте почаще.

Долгушин помахал рукой, насмешливо посмотрел на человека-мальчика.

— Что, Семен, ревнуешь?

Лицо Семена сразу стало потным.

— Не бойся, не заберу. Продукты Григорию Викторовичу отвезли?

— Отвезли, только он сам вчера заезжал.

— Ну? — Голос Долгушина стал твердо-звучным.

— Взял четыре бутылки коньяка и три бутылки венгерского сухого.

— Так, — задумчиво произнес Долгушин. — как выглядел? Похмельный?

— Глубоко. А что, не надо было давать?

— Всегда давай, пусть он лучше у тебя берет, чем в другом месте. Теперь о деле.

Семен воровато оглянулся и протянул Долгушину небольшой, но толстый сверток.

— Ты не в обиде, Семен? — с иронией спросил Долгушин.

— Да что вы, Юрий Петрович, как можно.

— Теперь так, к тебе от меня приедет человек из издательства, поможешь ему организовать продовольственные заказы.

— Трудно, Юрий Петрович.

— Так надо, Семен. И чтобы заказы были как надо, без ненужных банок.

— Крупу-то хоть можно?

— Смотри сам.

— Сколько заказов?

— Штук сто.

— А поменьше если?

— Семен, сколько лет ты меня знаешь?

— Давно.

— Вопросы есть?

— Нет вопросов.

Долгушин повернулся и открыл дверцу машины.

Он ехал в издательство и думал о Грише. Вот же неблагодарная сволочь. Он обязан ему, Долгушину, целовать ноги, а вместо этого опять запил. Интересно, сколько на этот раз продлится гулянка. Четыре бутылки коньяка Грише на три дня. Потом сухое на опохмелку, потом он неделю будет пить валокордин и стонать. Сволочь. Свинья неблагодарная. Придется его поучить. А у Долгушина такие возможности есть. Ох, есть возможности, но хотелось бы без этого, без грубой силы, без «солдат удачи».

У дверей издательства он постоял немного и, придав лицу выражение снисходительной озабоченности, вошел в вестибюль.

Поздоровавшись с вахтером за руку и бросив что-то дежурное о погоде, он поднялся на третий этаж. У дверей комнаты с табличкой «Колмыкова Л.И.» он остановился и, тихо постучав, вошел.

В небольшом кабинете было много цветов и керамики, на стенах висели милые яркие пейзажики, и от всего этого комната казалась веселой и доброй. И человек, сидящий в этой комнате, не мог быть иным, иначе не подобрал бы он с таким вкусом и изяществом акварели на стенках, не росли бы в его кабинете такие прекрасные цветы, которые, если верить старикам, любят добрых людей. Хозяйка была мила и прелестна, ее даже очки украшали, глаза за их стеклами становились больше и глубже.

— Юрий Петрович, — сказала она звучным голосом и протянула руку.

Долгушин бережно взял эту невесомую руку с изящным серебряным кольцом и поцеловал, склонив пробор почти до стола.

— Лариса Игоревна, — тяжело вздохнул он, — повинную голову меч не сечет. Так что спрячьте, спрячьте его в ножны.

— Не принесли, — вздохнула Лариса Игоревна.

— Последний срок до конца сентября.

— Вы пользуетесь моим к вам добрым расположением.

— Причина есть серьезная, весьма серьезная причина. И вы, Лариса Игоревна, меня бранить не будете.

— Ох, Юрий Петрович, Юрий Петрович, — Лариса Игоревна сняла очки, протерла их платком, — я что. План. Издательский план.

— Я нашел Плюшкина, — сказал Долгушин, усаживаясь на стул.

— Кого?

— Плюшкина. Федора Михайловича Плюшкина.

Нет. Не того, о котором написал Гоголь. Николай Васильевич просто дал своему герою эту фамилию. Мой же Плюшкин, забытый всеми собиратель старины, умерший в 1911 году.

Долгушин встал, зашагал по комнате.

— Представьте себе, Лариса Игоревна, Псков. Губернский скучный Псков. И в нем живет купеческий сын Федор Михайлович Плюшкин, собиравший уникальную коллекцию. Он был третьим в России и одиннадцатым в Европе по богатству коллекции. Две с половиной тысячи гравюр, восемь тысяч литографий, двести восемьдесят старинных рукописей, двести пятьдесят диковинных часов. Только русских монет, медалей и орденов у него было свыше ста тысяч. А фарфор, хрусталь, серебро, скульптура, редкая коллекция табакерок, кружева и вышивки, предметы археологии и этнографии. Единственное в своем роде собрание русской обуви.

Долгушин замолчал, глядя на Ларису Игоревну.

— Более миллиона наименований насчитывала его коллекция, вы разрешите? — Долгушин достал сигарету.

— Так где же все это? — с интересом слушала Лариса Игоревна.