Осень в Задонье

Вот и сейчас, по всему видать, та же песня: сидит сынок, ждет отцова сочувствия ли, решенья. Ведь давно не мальчик: дом, жена, дети… А все тот же: «Мамочка Рая…»

К притихшему застолью взрослых очень кстати подбежал малый Тимошка.

— Мы что, забыли? — спросил он у деда в упор. — Мы совсем забыли ехать на наше поместье? Рыбу ловить, грибы собирать. Лето прошло. Сентябрь, октябрь, ноябрь, — старательно выговаривал он и уверенно закончил: — Декабрь — это уже зима, дедушка… А ведь ты обещал. И папа обещал. Мы ждем, ждем… — Голосок его дрогнул.

Дрогнуло и сердце деда. Он притянул к себе внука — теплого воробышка — и сказал:

— Раз обещали, значит надо ехать. На поместье… Вот и поедете завтра с папой, пока погода хорошая. Пару дней поживете. Подумаете. — Это уже твердый сыну наказ. — Загляните в станицу, Федору скажите, что мы на выходной подъедем. Давно не виделись. Аникею-крестнику привет везите. А мы подъедем, — глянул он на жену. — А то и впрямь лето кончится, и поместье наше, — засмеялся он, — совсем захиреет без хозяйского догляда. И вся родня нас позабудет. С Троицы не видались. Это — непорядок.

— Мы сделаем порядок! — радостно пообещал внук.

На том разговор и кончился. Так всегда велось у Басакиных: последнее слово за отцом.

Конечно, потом, в каждой семье, что-то договаривали. Старшие Басакины, как все пожилые люди, ко сну готовились долго и засыпали не вдруг, перебирая день прошедший, его заботы. Тем более нынешний и вчерашний, тревожные.

За столом высказать сыну старый Басакин ничего не успел. А ведь накопилось.

Пришлось жене изливать душу:

— Взрослые мужики, а ума нет. Обиделся он, видите ли… Гаишник плохой попался. Вроде они бывают хорошие. Кому чего доказал? Бзыкнул, уехал.

— Как ты не поймешь? — заступилась жена. — Он за лето устал. С весны из кабины не вылазит. И эта милиция, бесстыжая…

— Если в такие годы уставать, что дальше будет? Я почему не устал? А мне ведь приходится порой и хуже. Гораздо хуже! — не выдержав, он возвысил голос, но тут же смолк, сберегая покой жены. И самого себя — тоже. Всякое случалось в новой непривычной жизни. Недаром ведь — седина, морщины, хвори. Даже рубец на сердце, о котором знал только он.

ГЛАВА 4

Это случилось несколько лет назад, на одном из хуторов. Обычное дело: поехал старый Басакин землю «выделять в натуре»: карты, теодолит, лента, колышки. Начал работать. И вдруг стали сбегаться люди, местные жители.

— Ты чего тут хозяйничаешь?! — стали шуметь. — Чего вымеряешь?!

Он объяснил:

— Все делаю согласно постановлению. Землю выделяю не я, а районная администрация. Земельный комитет выдает свидетельство. Я — человек подневольный. Мне сказано, я лишь выделяю в натуре, съемку провожу, колышки забиваю.

— Засунь себе свои колышки в зад и катись отсюда. Это земля наша, от веку. Тут хуторская скотина пасется. А ты ее либо Магомеду меряешь?

Басакина обступили. Лица у людей суровые, речи злые.

— Еще раз говорю: я — подневольный. Землемер. Мое дело в натуре…

— В натуре! — перебили его. — Крутяк нашелся. Не колышек, а кол осиновый ты нам загоняешь! Это — наши попасы! Ты либо глупой? Или глухой? Ухи прочистить? Понимаешь, наши… Это же Манской лог и Летний лог! Тебе любой скажет, что это наши попасы. Для хуторского стада. Для свойского. От веку. А ты не спросясь суешься со своей турундой. Стараешься для Магомеда. Угождаешь ему. А у всего хутора забираешь.

— Разве это я? — оправдывался Басакин. — Вы где были и чего думали? Магомедов писал заявление. Его рассматривали. Объявление давали в газете. Вы почему не предъявляли свои права? А теперь на меня кидаетесь. Я у вас крайний.

Старая женщина с клюкой подошла близко к Басакину, стала стыдить:

— Ведь не молоденький, седоклокий. Наш человек… Я твою матерю знала. А ты чего творишь? Продаешь за копейку. Нас и без тебя со всех сторон обчичекали: колхоза нет, школу, почту закрыли, больницу разорили. А теперь и последнюю землю, наши попасы отбираешь… А мы ведь только от скотины живем. Будем теперь кланяться Магомеду? Налог платить? За свою землю? Ты уж тогда и кладбище ему отдавай. С могилками!

У старой женщины — черное лицо, черные руки и слова черные.

— Бога ты видно не боишься. Так вспомяни родителей своих покойных. Они все видят, — указала она черным перстом в небо. — Как ты землю нашу родную!.. Продаешь за копейку.

Она заплакала и вдруг упала. Басакин бросился ее поднимать, но его оттолкнули: «Иди отсюда! Пока не получил!»

Как он уехал и далеко ли, из памяти вышибло. Видел лишь черную старуху, на мать похожую, и чуял боль, которая не позволила долго ехать.

На обочине дороги, в степи, недалеко от хутора, его заметили знакомые люди, землемерскую машину угадав. Остановились. Дали лекарство. Помогли до дома добраться. Отдышался. Оклемался.

Позднее ему сообщили врачи: «А у вас — рубчик. Инфаркт был». Жене он об этом, конечно, ничего не сказал. Теперь вот вспомнилось: тот хутор, старуха, сердечная боль.

И такое в его нынешней жизни бывало. Не единый раз. Работа. И ее не бросишь.

Старый Басакин со вздохом сказал жене: