Осень женщины. Голубая герцогиня

- Нет, - отвечала она глухим голосом, - не надо считать меня лучше, чем я есть. Бывают дни, когда эта блестящая жизнь привлекает меня. Я была богата, видите ли. До двенадцати-тринадцати лет я была окружена всевозможным баловством, какое только может доставить единственной дочери отец, выигрывающий сотни тысяч франков в год на бирже. Ну, вот. Иногда мне не хватает роскоши, которую я знавала. Эта скромная жизнь, такая серенькая, вялая, вульгарная, вызывает во мне отвращение и давит меня. Когда сидишь, ожидая в конторе трамвая, в ватерпруфе и в галошах, для того, чтобы сэкономить тридцать пять су на извозчике, выходишь иногда из терпения и говоришь себе слова искушения: «Если бы ты хотела!»… Ах, когда моя душа полна счастья, когда я могу думать, что люблю и любима, что осуществляю, воплощаю мечту моей юности, что Жак привязан ко мне так же, как я к нему, что я всегда буду близка к его жизни, к его делу, тогда я испытываю опьяняющее наслаждение, отвечая себе: «Если бы я хотела? Но я не хочу»… И я улыбаюсь моей милой бедности, потому что она вместе с тем и моя дорогая мечта. Но когда, как сегодня, я с ужасом убеждаюсь, что я жертва миража, что у этого человека столько же сердца, сколько тут, - и она ударила кулаком по маленькому столику, на который облокотилась, разговаривая со мной, - тогда… о, тогда я иначе отвечаю на это искушение.

«Если бы я хотела?» повторяю я. и отвечаю: «Право, я слишком глупа, что не хочу! Я не всегда буду такой!…»

- Вы всегда будете такой, - сказал я, снова беря ее за руку, - потому что глупость эта заключается просто в обладании тем, чего вы полагаете, нет у Жака, то есть сердцем. Впрочем, и у него по-своему, оно есть, - прибавил я, - и вы будете того же мнения сегодня вечером или завтра вечером…

- Вы меня не знаете, - возразила она, нахмурив свой хорошенький лобик и с сердитым трепетанием прелестного ротика, приобревшего снова выражение горечи. - Надо, чтобы и он тоже высказал смирение, чтобы много дней вымаливал свое прощение. Вы вчера видели меня только слабой и влюбленной женщиной. Но во мне сидит другая, дурная. Вы сейчас познакомитесь с ней. И есть еще другая - гордая… Но оставайтесь все-таки моим другом, - продолжала она с внезапным переходом к грусти после своей досады. Прелесть этой неожиданной перемены вызвала легкую грустную улыбку на ее устах. Она отерла платком две крупные слезы и прибавила, пожав плечами, детским тоном, так мило противоречившим трагической речи, которую она перед тем произнесла. - Я слышу, мама возвращается. Не надо, чтобы она заметила, что я плакала. Уж если я, к стыду своему, лгу, так будем лгать хорошенько…

Каково было слушать эти речи человеку, охваченному, как я уже был со вчерашнего дня, страстным сочувствием, испытывающему такое трогательное участие, которое было, конечно, - к чему отпираться от этого теперь - настоящей любовью! Да, любовью! Весь день после этого признания, так непохожего на то, которое я слышал накануне, я не мог ничего делать и только вспоминал каждое ее выражение, спрашивал себя: «Была ли она искренна? Возможно ли, чтобы отчаяние заставило принять такое ужасное решение? Передо мной вставал образ толстого Турнада и я видел блеск разных глаз этого ужасного человека, как бы выделявшихся светлым пятном на его красном лице. Теперь, припоминая их выражение, я видел в них волю, которую накануне не сумел прочесть, волю развратного и настойчивого богача, который упорно добивается своего и пристращается к одной определенной женщине. Одновременно я видел пред собою Жака таким, каким оставил его сегодня утром, и взгляд его, когда он говорил о своем намерении порвать связь с Камиллой.