Осень женщины. Голубая герцогиня

Казалось, однако, невероятным, чтобы он мог предвидеть ту степень ответственности, которую он брал на себя. Я старался убедить себя, что в характере этого в сущности безобидного комедианта-писателя было больше напускной, чем действительной испорченности. Во всяком человеке, который так выставляется напоказ, хотя бы он делал это из расчета и своего рода политики, как Жак, всегда есть некоторая доля ребячества. Не был ли он лучше, чем казался, лучше чем его парадоксы? Кто знает, не возбужу ли я в его сердце раскаяния, высказав ему прямо и откровенно мое впечатление о том зле, которое он может причинить бедной девушке? Ведь существует же известная честность чувства, известная порядочность в делах сердца, как есть профессиональная честность и порядочность в денежных делах. Сколько анархистов в теории признают на практике эту денежную порядочность. Они проповедуют уничтожение наследственных прав, а не обсчитывают вас ни на один сантим, давая вам сдачи. Почему бы и Жаку не проявить некоторой совестливости и честности ввиду, без сомнения, дурного поступка, который он может совершить или не совершить. Все эти рассуждения привели к тому, что, взвесив все, что было за и против, и решив переговорить с ним, я снова отправился около шести часов на площадь Делаборд. Молана не было дома. Я пошел в клуб в надежде, не будет ли он там обедать, как накануне. Он там не обедал. Видя, что нет возможности поймать его, я хотел, по крайней мере, снова переговорить с той, которая была причиной этих моих бесплодных попыток, с обворожительной Камиллой Фавье, нежный силуэт, голубые глазки и трогательная улыбка которой преследовали меня с тем более непреодолимой неотступностью, что я оправдывал ее своею жалостью. Это был предлог, которым я прикрывался пред самим собой, направляясь к Водевилю. Я пришел к театру еще до окончания первого акта. Моя слабость вдруг пробудила во мне стыд, и я колебался входить или нет. Я вижу себя еще обходящим вокруг круглого фасада театра и смотрящим поочередно то на лестницу со стороны бульвара, ведущую в зрительный зал, то на двери улицы Шоссе д-Антэн, служащей для входа артистов. Наконец, я решаюсь переступить порог этой последней двери, видя толпой выходящую публику в антракте…

О, малодушие этих тайных уступок! И натыкаюсь на кого? На самого Жака.

- Ты идешь к Камилле? - спрашивает он с добродушием, в котором мне чудится насмешка; мне кажется даже, что я краснею, отвечая ему:

- Нет, я гоняюсь за тобой, был у тебя на площади Делаборд, затем в клубе.

- Ты шел за тем, чтобы защищать ее, я уверен в том, - сказал он, беря меня под руку. - Я знаю, что вы говорили сегодня днем и что ты даже защищал меня. Я очень тебе благодарен за это. Было бы вполне законно, если бы ты постарался воспользоваться положением. Да, да! Только ведь ты честный человек… Ну-с, дело ее окончательно выиграно, и мы настолько помирились, твой друг и я, что завтра она придет в мою холостую квартирку, в мою «любовню», как говорил твой друг Ларше. Это единственное удачное словцо этого бедняги.

- А г-жа Бонниве? - спросил я совершенно ошеломленный этой внезапной переменой фронта.

- Г-жа Бонниве, - грубо отвечал он, - дурища, просто дурища, grus officinalis, - светская женщина во всей своей мерзости, вот что такое г-жа Бонниве… Правда, я ведь говорил тебе о предстоявшем свидании на кладбище Реге Lachaise… Ну-с, она явилась туда с намерением заставить меня вскарабкаться на самую высокую иву из тех, под которыми мы вместе прогуливались. Словом, в этой прогулке наедине она была еще более холодной кокеткой, чем когда мы размазываем с ней в ее салоне… Так как я не очень-то люблю, чтобы надо мной потешались, то мы расстались поссорившись или около того…

- И значит Камилла воспользуется тем желанием, которое отвергла та? - прервал я. - Кажется, это называется «переводом» на языке финансистов.

- Ты не угадал, - сказал он, качая головой, - Сердце мужчины более сложная вещь… Усадив г-жу Бонниве в ее карету, так как она имела нахальство или предосторожность, как тебе будет угодно, явиться на свидание в своей карете, я сказал ей удивительную фразу лорда Герберта Богэн, с которой он обратился к г-же Эторель после того, как имел нахальство объясниться ей в любви при втором визите. Ты ее не знаешь? О, это нечто замечательное в смысле дерзости и самомнения.