Осень женщины. Голубая герцогиня

Для того, чтобы передать на полотно этот нежный силуэт, преследовавший меня в мечтах, у меня было, во-первых, воспоминание, настолько точное, что, закрывая глаза, я видел ее такой, какой она явилась мне впервые на сцене: нежной, очаровательно трогательной своей молодостью и гениальностью, несмотря на румяна, мушки, уголь и пудру, в голубом туалете, согласно данному прозвищу, затем в уборной - то нежной, то насмешливой, окруженной живописным беспорядком, в котором сказывались тысячи мелких забот, связанных с ее профессией; потом шедшей вдоль стен Дома Инвалидов, под звездным декабрьским небом, опиравшейся на мою руку, побледневшей, выросшей, как бы преобразившейся под влиянием своих грустных признаний; наконец у нее - с трагическим видом трепещущего разочарования. Все эти Камиллы перед внутренним взором моим сливались в одно изображение, почти такое же отчетливое, как если бы то было наяву. Я отослал Мальвину. Я отставил Психею в один из углов мастерской и сделал красным карандашом большой набросок преследовавшего меня видения. Сходство этого портрета, начатого в пылу страстной жалости, было поразительное. Камилла улыбалась мне на фоне голубоватой бумаги. Это был только эскиз, но настолько живой, что я сам ему дивился. Как всегда, я усомнился в собственном таланте, и чтобы проверить, действительно ли этот портрет, написанный на память, был до такой степени удачен, я отправился в магазин на улице Риволи, где продаются фотографии знаменитостей. Я спросил карточку модной актрисы. В коллекции было их шесть. Я купил, чувствуя, что краснею от застенчивости, право, смешной, если принять во внимание мой возраст, мою профессию и невинность этой покупки. Я принялся внимательно рассматривать их, выждав минуту, когда остался один под оголенными каштанами Тюльерийского сада, в этот пасмурный осенний день, удивительно согласовавшийся с чувством тоскливого влечения, овладевшим мною перед этими портретами. Самый восхитительный из них изображал Камиллу в обыкновенном платье. Он был снят, по крайней мере, два года тому назад, в то время, когда она, наверное, не была еще любовницей Жака. В глазах и около губ этого портрета совсем юной молодой девушки было девственное и несколько строгое выражение, целомудренная и нервная сдержанность, еще не отдавшейся души, души ребенка, предчувствовавшего свою судьбу, страшащегося и вместе с тем жаждущего таинственного неизвестного. Два других портрета изображали дебютантку в двух ролях, игранных ею в Одеоне. Это было все то же дитя, все еще невинное, но желание добиться успеха образовало складку между бровей, зажгло в глазах отблеск борьбы, а выражение закрытых, почти сжатых, губ указывало на тревогу сомневающегося в своих силах честолюбия.

Три остальных портрета изображали в костюмах «Голубой Герцогини» женщину, в которую, наконец, превратилось дитя. Откровение любви угадывалось в дышавших жизнью ноздрях, в глазах, в которых как бы трепетало пламя наслаждений, легкое и жгучее, а рот, казалось, носил на пышных губках следы полученных и возвращенных поцелуев. Неужели настанет день, когда другие портреты изобразят уже не жизнь артистки и влюбленной, а жизнь падшей и продажной женщины, содержанки какого-нибудь Турнада, нескольких подобных ему, навеки опозоренной грязным и продажным сладострастием?… И я снова возвращался к самому старинному из этих изображений, к тому, живой оригинал которого я желал бы и, пожалуй, мог бы встретить в этом самом Тюльерийском саду. Сколько раз, совсем юной, направляясь в консерваторию из нашего квартала, она должна была проходить по нему! И я уже теперь не мог представить себе ее иначе, как такой, какой она не будет более никогда!

«Поэзия - это освобождение!» Да, для Гете, может быть, или для Леонардо да Винчи, для одного из тех великих творцов, которые воплощают все свое внутреннее существо в творении красками или словами. Но есть другой род художников, слабых и терзающихся, для которых творение является только экзальтацией известного внутреннего состояния. Они не избавляются от страдания, изобразив его, они развивают, растравляют его, быть может, потому, что действительно не умеют его выразить, вылить его из себя целиком. Так было опять и в этот раз со мною. Глядя на эти фотографии, я окончательно определил себе план портрета. Я оставил только одну первую. Я хотел воспроизвести, написать Камиллу такой, какой она была в семнадцать лет. Это был ее призрак, призрак той, которую я мог бы узнать чистой и девственной, полюбить, быть может, сделать своей женой. Портрет призрака! Портрет умершей! И действительно, от этой работы в течение недели уединения и непрестанного труда я ощущал смутную и успокоительную прелесть, витавшую около образа навеки исчезнувшей женщины. Рассматривая, как в лупу, мелкие подробности этого лица на плохой, почти выцветшей карточке, я переживал часы невыразимого трогательного душевного наслаждения.