Осень женщины. Голубая герцогиня

Лампа, принесенная слугой, освещала половину комнаты. Я отдался тому нервному бессилию, которое в такие часы, в это время года и при подобном освещении переходит в полуопьянение, почти лишенное сознательности. То, что в нас является случайным, в такие моменты исчезает. Кажется, что мы доходим до самой основы нашей чувствительности, до самого нерва того внутреннего органа, которым мы ощущаем страдания и наслаждения, до ядра, составляющего наше существо. В этих сумерках я чувствовал, что я люблю Камиллу так, как представлял себе любовь после смерти, если только остается еще что-нибудь живое от нашего сердца в этом великом и безмолвном мраке. Я говорил себе, что мне бы следовало сходить навестить ее и что моя крайняя деликатность может быть сочтена за равнодушие. И я мысленно призывал ее и говорил с ней, говорил ей все то, чего никогда не говорил и никогда не осмелюсь сказать. Как раз в ту минуту, когда это опьянение страстными мечтами повергло меня в глубокое оцепенение, я внезапно был оторван от этих грез появлением, и кого же - той, которая была их предметом. Мой слуга, которому я отдал приказание решительно никого не принимать, входил в комнату объявить мне с видом замешательства, что меня спрашивает м-ль Фавье, что он сказал ей, как было приказано, и что она села в передней, объявив, что не уйдет, не повидавшись со мной.

- Она одна? - спросил я.

- Одна, - отвечал он, и, с фамильярностью лакея- холостяка, служащего более двадцати лет, - он был при последних минутах моего отца, и я говорю ему «ты» - прибавил. - Я должен сказать вам, г. Валентин, что она, повидимому, находится в большом горе. Она бледна, как полотно, и голос ее изменился, какой-то надтреснутый, глухой. Словом, можно подумать, что она не в силах говорить. Какая это жалость, она такая молодая и такая красивая!

- Ну, проси ее войти, - сказал я, - но больше не пускай никого, слышишь?

- Даже, если г-н Молан будет спрашивать вас? - прервал он.

- Даже, если г-н Молан будет меня спрашивать, - отвечал я.

Добрый малый улыбнулся улыбкой сообщника, в которой в другое время я непременно увидел бы доказательство, что он угадал тайну так глубоко сокрытых моих чувств.

Я не имел времени размышлять о большей или меньшей проницательности бедняги. Камилла была уже в мастерской и предо мной было изображение отчаяния - отчаяния, близкого к помешательству. Заставив ее сесть, я сказал ей: - Но, что с вами? И сам сел в сильном волнении. Она сделала мне знак, чтобы я ничего не спрашивал: она не в силах отвечать. Она приложила руки к груди и закрыла глаза, как будто внутреннее терзание там, в груди, причиняло ей боль свыше ее сил. Одну минуту я думал, что она умирает, настолько ужасна была бледность ее, судорожно подергивавшегося лица. Когда ее веки снова поднялись, я увидел, что ни одна слеза не омочила ее голубых, но в эту минуту таких мрачных глаз. Пламя самой дикой страсти горело в них. Потом глухим голосом, почти шепотом, как будто горло ее сдавливала чья-либо рука, она сказала мне, прижимая руки ко лбу в сильном волнении:

- Есть еще Бог, потому что я вас застала. Если бы вас не было дома, мне кажется, я сошла бы с ума. Дайте мне вашу руку, мне надо сжать ее, надо почувствовать, что я не грежу, что вы здесь, вы мой друг… Я так страдаю…

- Да, друг, - отвечал я, стараясь ее успокоить, - настоящий друг, готовый служить вам, слушать вас, советовать вам, мешать вам предаваться вашим фантазиям.

- Не говорите со мной так, - прервала она, вырывая свою руку и отодвигаясь с отвращением, почти ненавистью, - или я буду думать, что вы согласились обманывать меня вместе с ним. Но, нет! Этот человек обманывает вас, как обманул меня. Вы верите в него, как я в него верила. Ему было бы стыдно показаться таким, какой он есть, перед таким честным человеком, как вы… Послушайте, - она снова схватила меня за руку и придвинулась ко мне, так что я ощущал лихорадочный жар ее прерывистого дыхания, - знаете откуда я пришла, я, Камилла Фавье, признанная любовница Жака? Я пришла из комнаты, в которой эта негодяйка Бонниве отдалась ему, где постель еще не прибрана и тепла от тел их обоих. Ах, какая это мерзость, какая это мерзость!

- Это невозможно! - пробормотал я, страшно потрясенный словами, которые я услышал, и тоном которым они были произнесены. - Вы были жертвой какого-нибудь анонимного письма, какого-нибудь случайного сходства…,

- Слушайте дальше, - продолжала она почти трагически, и ногти ее впивались в мою руку, так сильно сжимала она ее своими пальцами, - вот уже восемь дней, как я не сомневаюсь в отношениях Жака к этой женщине…