Осень женщины. Голубая герцогиня

- Ты становишься психологом, - отвечал он не без иронии. - Это нынче не в моде, предупреждаю тебя. Но не будем говорить друг другу колкостей, - продолжал он серьезно. - Камилла придет позировать в десять часов, а если она встретится со мной, то все пропало. Поэтому я сообщу тебе в пять минут в чем дело. Надо тебе сказать, что она снова напала на след моего флирта с королевой Анной, которой, между прочим, ты не сделал визита. Дай-ка мне твои карточки, я заброшу их в следующий раз, как буду там… А так как этот флирт в настоящее время очень, очень заметен, то Камилла очень, очень ревнует и очень подозрительна… Словом, вчера вышло как раз обратное той комедии, что была тогда… Помнишь ты штуку с обедом… Около четырех часов я получаю сразу две записки, одну от г-жи Бонниве, в которой… Но если бы я тебе сказал, что подразумевалось под условными терминами этой записки, ты пришел бы в ужас. В сущности, ты очень наивен и еще веришь в стыдливость женщин…

И так достаточно, если я тебе скажу, что в отсутствие супруга, отозванного в провинцию к больному родственнику, королева Анна устроилась так, чтобы обедать и провести вечер со мной. Другая записка была от Камиллы, которая просто сообщала мне, что в отсутствие матери, также отозванной в провинцию к больному родственнику, она устроилась так, чтобы вместе обедать и затем вернуться домой, после Герцогини. Картина!

- И ты, конечно, отдал предпочтение г-же Бонниве и соврал Камилле, что обедаешь у меня?…

- Ничего я ровно не говорил, - сказал он. - Я рассудил, что гораздо лучше будет, если я слишком поздно получу записку: ведь мог же я не быть дома и не возвращаться домой к обеду? Она сейчас придет. Ты, конечно, не скажешь ей о моем сегодняшнем визите. Но так, как-нибудь случайно, вскользь упомянешь, что у тебя вчера были приятели, в том числе и я… Тебе она поверит. Вернувшись домой, она найдет телеграмму, подписанную твоим другом и подтверждающую твои слова, и штука будет сыграна. Лишь бы только это живописное Сеннетерр… Уж отомщу же я ему при случае, здорово отомщу…

- Причем тут Сеннетерр? - спросил я.

- Он? Я тебе ведь говорил, что он состоит платоническим обожателем королевы Анны, да ты и сам это видел, платоническим и ревнующим так, как будто он имеет на то право. В силу этого он меня ненавидит. Лучше. Он за мной следит… Поэтому он и придумал сдружиться с Камиллой. Он имел нахальство, как ни в чем не бывало, просить меня представить его ей, и вот уже четвертый или пятый раз подряд я застаю его в ее уборной. Она тебе об этом не говорила? Нет. Ну-с. Так он вполне способен был сказать ей третьего дня вечером, как бы случайно, что Бонниве должен уехать из Парижа, уже для того только, чтобы напустить ее на меня и затормозить колеса фиакра, в который королева Анна, наконец, согласилась сесть. Мы, пока, дошли только до фиакра, не будь слишком скандализирован. И между нами еще не произошло того, что Глэдис синьора Фигона так забавно называла «миленьким преступлением».

Четверть одиннадцатого… Бегу… Ты черкнешь мне словечко сегодня…

- А четыре утренних страницы? - спросил я, провожая его.

- Я дал себе роздых, - отвечал он. - Моя одноактная комедия окончена, а в таких случаях я всегда даю себе целые десять дней отдыха… Что скажешь о моем счастье? Неправда ли как удачно, что это приключение с королевой Анной случилось именно в этом месяце, между двух периодов работы?

Несомненно этот смелый человек имел право говорить о своем счастье. Еще минута, и он бы встретился у меня на лестнице со своей бедной любовницей. Камилла, обыкновенно приходившая в половине одиннадцатого и даже немного позже, на этот раз пришла раньше. Старые бретонские часы, к монотонному тиканью которых я так прислушивался в тиши мастерской, словно к постоянному совету, которому я никогда не следовал, не терять в мечтах времени, предназначенного для дела, - показывали двадцать две минуты одиннадцатого. Когда прелестная девушка показалась на пороге, я с первого взгляда понял, что в этот раз она снова переживала тяжелый кризис страдания. Бессонница окружила ее глаза темными кругами. Ее губы, обыкновенно такие свежие, юные и пухлые, потрескались и пересохли как бы от лихорадки. Мрачный огонь горел в ее глазах. От бессонницы щеки ее покрылись бледностью. Пальцы ее машинально вертели маленький батистовый платочек с розовыми цветочками, на котором виднелись следы ее зубов. Предо мной было живое изображение ревности, дошедшей до отчаяния. Какой контраст с победной улыбкой, которую я только что видел порхающей на губах и в глазах того, кто был причиной всех этих страданий и так же мало о том беспокоился, как о своей первой статье. В это утро я понял еще раз, как легко жалость может довести до лжи. Несчастная женщина не успела снять своей шляпки и своего манто, как я уже журил ее обычным дружески-шутливым тоном: