Осень женщины. Голубая герцогиня

- Ах, как это верно, мой Жак, то, что он мне сейчас рассказывал! - вскричала Камилла, бросаясь навстречу Жаку, который как раз входил в эту минуту.

Я все еще вижу ее, прижавшуюся своей влюбленной головкой к плечу этого мошенника, и его, снисходительного, милостливого, почти умиленного, потому что я был тут и видел эту безумную вспышку нежности. Вот картина, на которой оканчивается этот первый период, который можно бы озаглавить: «Камилла счастлива!»

Камилла печальна!… Это - девиз второго периода, который начался почти тотчас и продолжался дальше. Сцена, которой он окончился в моей памяти, нисколько не походила на ту, в которой Камилла вдыхала аромат роз, полная доверчивого восторга, и поцеловала Жака с таким очаровательным бесстыдством. То был одиннадцатый или двенадцатый сеанс. Я заметил, что за последние дни выражение моей «натуры» изменилось. Я не смел ее расспрашивать, одинаково боясь услышать, и что Жак хорошо к ней относится, и что он относится к ней дурно. В это утро она должна была прийти в половине одиннадцатого, а еще не было десяти. Я был занят перелистыванием старой папки с карандашными набросками со старых флорентийских мастеров, привезенными мной из Италии, но занятие это, впрочем, не увлекало меня. До сих пор оно, однако, было всегда самым сильным средством в дурные минуты, своего рода опиумом. Обыкновенно, глядя на эти наброски и вспоминая фрески Гирландайо, Беноццо, Фра-Филиппо Липпи, Синиорелли и еще многих других, я ощущаю в себе все тоже неизменное стремление к идеалу, которое в ранней молодости дошло почти до безумия, заставлявшего меня странствовать из городка в городок, из церкви в церковь, из монастыря в монастырь.

В те времена было достаточно полустертого силуэта Мадонны, который с трудом можно было разобрать на выцветшей от солнца стене, чтобы сделать меня счастливым на целый день. Девственные профили, которые создавала мечта старых тосканцев, стройные торсы их молодых вельмож в их одеждах 'с прорезами, тщательно выписанная даль их обширных пейзажей с башнями и колокольнями на высотах, с дорогами, окаймленными кипарисами и с долинами, освещенными струящейся водой, - все это волшебство первобытного искусства находилось здесь в этой папке с эскизами и готовое выступить из нее, чтобы очаровать мою фантазию. Но мое воображение витало в другом месте, занятое разрешением задачи, не имевшей ничего общего с эстетикой, с фресками IV столетия и с монастырями Пизы или Сиены.

«Камилла была опять так грустна вчера. Неужели этот легкомысленный Жак опять открыто возобновил свой отношения к г-же Бонниве?» Вот что спрашивал я себя вместо того, чтобы из-за набросков своих снова увидеть Италию, божественную, милую Италию, эту отчизну Прекрасного, которой я никогда не покидал, не вспоминая прелестного стиха поэта Сино: «Я перешел Альпы с возгласом печали!»

Ответ на мой вопрос относительно причин грусти Камиллы был дан мне самим Моланом. Я его ни разу не видел с глазу на глаз после нашего импровизированного завтрака, накануне первого сеанса позирования. В это утро, как и тогда, я не ожидал видеть его у себя в мастерской, очень хорошо зная его правило насчет тех четырех страниц, которые он положил себе обязательно писать до 12-ти часов, и зная также, с какой аккуратностью этот методический поставщик литературы ему подчиняется. Поэтому, на минуту я испытал чувство настоящего страха, когда вдруг услышал его голос. Как слуга открыл ему двери, я не слышал: я лежал на диване, перелистывая папку с рисунками и был как бы анестезирован чрезмерной озабоченностью. Я не имел времени составить в уме своем какие-нибудь предложения. Мой неожиданный посетитель угадал мое удивление по выражению моего лица и уже шел навстречу моему вопросу, говоря:

- Ну, да. Это я! Ты не ждал меня, неправда ли? Успокойся, я не затем пришел к тебе, чтобы объявить, что Камилла умерла от угара при помощи печки Шуберского, последнего образца, или утопилась в Сене из-за моих дурных поступков… Кстати, знаешь, портрет у тебя совсем недурно выходит. Ты сделал успехи, большие успехи… Впрочем, дело не в этом. Дело в том, что сейчас к тебе придет Камилла, и ты ей расскажешь, что я обедал с тобой вчера вечером у тебя, и что мы разошлись только около часу ночи…

- Ты опять впутал меня в твои выдумки, - отвечал я ему с раздражением, - я, кажется, говорил тебе, что я этого не желаю… - Знаю, знаю, - сказал он полуизвиняющимся тоном, рассчитанным на то, чтобы смягчить меня, - и я так хорошо понимаю твою щепетильность, что все это время тебя не беспокоил… Е pur si muovo… А между тем, дело подвигается быстро и твердо идет вперед там, и если ты мне помогал, то Бонниве не подходил бы уже под триумфальные ворота. Прости мне шутку, достойную покойного Поль де Кока. Каюсь и готов выплатить штраф… Но на этот раз дело касается не меня, а Камиллы, которую надо избавить от напрасной печали. Ты заметил, что она была грустна эти дни?

- И подумал, что в этой грусти виноваты твои штуки…