Осень женщины. Голубая герцогиня

Что только будет она способна выкинуть, если г-жа де Бонниве, будет, как того заставляла меня опасаться ее манера держать себя с Жаком в эту самую минуту, слишком открыто кокетничать. Мои опасения сразу достигли пределов. Я понял, что, настаивая на том, чтобы Камилла появилась на этом вечере, жестокая женщина предполагала не только усыпить навсегда подозрения своего мужа. Для этого она рассчитывала на другое оружие. Нет. Господствующей чертой ее неумолимой натуры было тщеславие, а этому тщеславию было угодно иметь в своей власти актрису, для того, чтобы отмстить ей за два унижения - оскорбительное геройство в квартирке и возвращение счета за браслет с распиской священника церкви св. Франциска Ксавье! Оскорбленная в самых сокровенных сторонах женской обидчивости, она дала себе слово продержать свою соперницу в течение двух или трех часов у себя за плату, чтобы заставить ее непристойно гореть самой сильной и беспомощной ревностью, с тем, пожалуй, чтобы простить ей после этого мучения, простить ей, забыть ее, а с ней и писателя, которого она отбила у актрисы. Он уже более не интересовал ее теперь, когда он не представлял для нее больше другой женщины, счастье которой можно разбить. Она не замедлила доказать это, а также и то, что фат напрасно хвастался, будто пробудил в ней сладострастие любви. Несмотря на столько волнений, полных такой жгучей тревоги, она вышла из его объятий столь же бесчувственной, столь же чуждой восторга, наполняющего все существо, превращающего кокетку в рабу и подчиняющего ее мужчине, вызвавшего в ней опьянение страстью. В течение этого вечера, однако, она держала себя так, как будто она любила Жака. Желание мучить ту, которая так странно спасла ее и оскорбила, было так сильно в этом сердце, пресытившимся, прежде чем оно умело испытать чувство, что равнялось физическому наслаждению. В этом я убедился тут же, глядя уже только на то, как она разговаривала, и пробираясь к тому месту, где она, улыбающаяся, сидела с Жаком, причем меня остановил сначала Машо, затем Миро, потом Бонниве.

- Вас больше не видно в фехтовальном зале, вы прозевали Сан Джиоббе, итальянского стрелка. Он был удивителен, знаете ли, - сказал мне первый.

- Вы не говорили мне тогда, что пишите портрет Камиллы Фавье, - сказал второй. - Этакий скрытный… Разве так скрытничают со старым учителем?

- Ну-с, г-н Ла-Кроа, спросил третий, - дадите вы что-нибудь для будущей выставки Кружка?

Мне хотелось ответить неисправимому фехтовальщику: «Дело идет не о нападении, отражении и шуточных схватках, разве вы не видите, что тут пахнет настоящей дуэлью, настоящими ударами шпаги, что чья-нибудь жизнь, быть может, подвергается опасности?» - А моему дорогому учителю: «Ради меня, вам не удаться продать ни одной лишней картины, не правда ли? Зачем же вы играете со мной в покровителя, интересующегося работами одного из своих любимых учеников? Избавьте меня от этой комедии и дайте мне попробовать помешать катастрофе…» - А мужу: «Если бы вы лучше смотрели за вашей женой с самого начала, она не была бы тем, что она есть, и в вашей гостиной не происходило бы той драмы, которая происходит…» Вместо того, я каждый раз говорил пустые и лживые слова, оглушенный шумом разговоров, обессиленный, задыхающийся в этой атмосфере, ослепленный светом, горя желанием добраться до Жака; по крайней мере, достаточно вовремя для того, чтобы помешать ему во время представления находиться возле г-жи де Бонниве. Я почти достиг этого, так как был уже в двух шагах от него, когда королева Анна, как будто догадавшись, что я на этот раз имею поручение от ее соперницы и что исполню его, вздумала обратиться ко мне с чуть заметной насмешкой в голосе:

- Позвольте представить вас, сударь, той из парижанок, которая лучше всех знакома с первобытными итальянскими художниками, о которых вы так прекрасно говорили мне в тот вечер…

- Правда, сударь, - говорила уже та особа, которую мне таким образом навязали, невозможный синий чулок, по фамилии г-жа де Сермоаз, если не ошибаюсь - Вы восхищаетесь этими идеальными мастерами, которых так мало ценят в наше время грубого реализма? Но к ним возвращаются, а вместе с тем и к благородному, и возвышенному искусству… Вы, конечно, бывали в Пизе, в Сиенне, в Сан-Джеминиано, в Перузе?…

О, милые, маленькие, залитые солнцем, городки, милой, зеленеющей Тосканы, высящиеся своими башенками на склонах, засаженных виноградниками и оливковыми рощами! О, смелые художники, с которыми я так сжился и которые до сих пор служат мне тем насущным хлебом для души, о котором молят в святой молитве! Простите мне за то, что я оскорбил вашу память и то благоговение, которое я к вам сохраняю, ответив так, как я ответил противной педантке, более реставрированной, чем фрески Кампо Санто?