Осень женщины. Голубая герцогиня

Она прочла еще несколько других стихотворений. Потом вдруг с шаловливостью, которая на секунду успокоила меня, она принялась за «имитации», всегда противные, как вульгарность. Божественная Юлия Барте, страдающая и тонко чувствующая «Антигона», гибкая и захватывающая душу Режан в «Жермини Ласерте», трогательная Жанна Гадинг в «Сафо», своенравная Марта Брандес, - все по-очереди служили ей предлогом выказать мимику, доказывавшую глубокое, почти научное изучение игры этих замечательных артисток и ту способность к передразниванию, о которой говорил Молан. Но когда она объявила, что изобразит Сару Бернар в «Федре», я почувствовал, как дрожь пробежала по моему телу. Она начала:

… Боже, что сделала сегодня я! Супруг мой явится и вместе с ним мой сын.

Вдруг я вспомнил «Адриенну Лекуврер» и ту сцену, в которой актриса, видя, как Мориц Саксонский, которого она любит, кокетничает с герцогиней Бульонской во время салонного представления, читает те же стихи Расина и кончает оскорблением своей соперницы, обращаясь к ней во всеуслышание с проклятием королевы-кровосмесительницы, созданной поэтом… Не решилась ли Камилла, актриса, как и Адриенна, влюбленная, как она, обманутая, как она, и находящаяся в условиях, странное сходство которых вдруг поразило меня, на заранее обдуманный план одинакового отмщения? Или, быть может, чрезмерное страдание внушило ей тут, на месте, это средство оскорбить своего недостойного любовника и его любовницу, благодаря воспоминаниям ее профессии? Ясно читал я теперь на ее лице ужасное намерение и слышал, как, глядя на Жака, она произносила великолепный возглас:

С сердцем, полным вздохов, которых он не слушал,
С глазами, увлажненными слезами, отвергнутыми неблагодарным…

И уже слишком сильное волнение мешало ей подражать певучей интонации великолепной Сары. Она произносила их своеобразно и от самое себя эти стихи поэта, и подходила к краю маленькой сцены с обличительным жестом Адриенны. Ее рука указывала на г-жу де Бонниве. Она смотрела на свою противницу взглядом, в котором сверкала безумная ревность, и она бросила непоправимые слова:

… Свои вероломства я знаю,
Энон, и не из тех я женщин смелых,
Что в преступлении позорный мир вкушают,
И чье чело краснеть не станет никогда…

X

Я очень часто видел на сцене «Адриенну Лекуврер» после этого вечера, происшествия которого я только что рассказывал, причем все мое сердце трепетало при одном воспоминании о том страхе, который я испытывал в то время, как Камилла совершала свой безумный поступок. Я всегда убеждался в том, что публику до глубины души потрясает эта сцена. Меня самого, как до, так и после скандальной выходки Камиллы на импровизированных подмостках приемной отеля Бонниве, она трогала настолько, что мне казалось естественным движение, указанное в пьесе; из любопытства я сейчас справился с ней: «Адриенна продолжает подходить к принцессе, на которую указывает пальцем, и некоторое время остается в этой позе, в то время как дамы и кавалеры, следившие за всеми ее движениями, встают, как бы испугавшись». Без сомнения, подобное же действие на публику, с ужасом вечного позора для своей соперницы, рассчитывала произвести покинутая любовница, в минуту безумного ослепления пренебрегая всеми последствиями. Я сам тоже ждал этого ужасного действия с такой страшной уверенностью, как будто, видел в руках Камиллы заряженное оружие, дуло которого было ею направлено на г-жу де Бонниве. Теперь, переносясь к тем минутам, когда сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от страха ожидания, я не могу не улыбнуться. Все бывшие в салоне лица, конечно, были знакомы с «Адриенной Лекуврер», если не так как я, то во всяком случае достаточно, чтобы вспомнить положение, драматизм которого, впрочем, легко понятен. Все они дрожали во Французском театре, видя Сару Бернар или Барте подходившими к принцессе Бульонской так, как Камилла подходила к г-же де Бонниве.

И что же, кроме лиц, непосредственно заинтересованных в этой сцене, никто, казалось, не понял зловещего намерения молодой актрисы. Никто, я уверен в том, не сделал между той сценой, которая в данную минуту разыгрывалась перед ним, с той, которую десять, двадцать раз видел в театре, сопоставления, которое послужило бы откровением. Сама актриса, как бы пораженная и своей смелостью, и результатом ее, механически продолжала тираду, которую произносила как бы во сне:

Умрем. От скольких ужасов спасет меня смерть!
Разве такое большое несчастье перестать жить?

И совершенно механически она снова подражала интонациям Сары в заключительных словах: