Осень женщины. Голубая герцогиня

- Ты этого не сделаешь, - прервал я, становясь перед ним и говоря все-таки тихо. Я боялся теперь любопытства всех этих кучеров, сидевших на своих козлах, в длинной веренице экипажей.

- Я сделаю это, - отвечал он вне себя, и как раз в эту минуту швейцар отеля выкрикнул имя, вызвавшее взрыв хохота у Молана, имя самой Камиллы.

- Умоляю тебя, - сказал я взбесившись, - если у тебя нет ни малейшего уважения к Камилле, подумай Ь г-же де Бонниве!

- Ты прав, - отвечал он, помолчав, - я сдержусь. Но мне надо поговорить с ней, непременно надо. Я сяду с ней вместе в карету, вот и все…

- А если она не захочет?…

- Она! - сказал он, пожимая плечами. - Вот увидишь…

Пока мы говорили, из вереницы экипажей отделилась одна плохонькая наемная карета, взятая по дешевой цене у ближайшего хозяина, отдающего экипажи внаем. Ее мизерность резко выделялась при сравнении с другими экипажами, тянувшимися вдоль улицы, с их нетерпеливо бьющими копытами лошадьми. Время, которое эта карета употребляла на то, чтобы подъехать под свод подъезда и выехать из-под него, показалось мне нескончаемым. Если мой товарищ позволит себе поступить неуважительно с Камиллой теперь, я на все решусь… Наконец, я вижу отъезжающую карету и сквозь окно различаю женскую фигуру, закутанную в манто с высоким воротником, так хорошо мне знакомую. Это была Камилла. Жак окликнул кучера, который узнал его. Он уже останавливал лошадь, когда опустилось окно и мы услышали, как актриса крикнула, высунувшись в него:

- Улица Линкольн, 23, слышите? Разве вы должны слушать приказания этого господина? - и, обратясь ко мне: - Винцент, - сказала она, - если вы не помешаете этому господину, - и она указала на Жака, - попытаться сесть в мою карету, то я позову полицейских…

Силуэты двух полицейских мрачно вырисовывались под одним из фонарей подъезда, и хотя этот маленький разговор был очень короток, но шум голосов уже заставил некоторых из кучеров, сидевших на козлах экипажей, наклониться. При этой угрозе Жак не осмелился повернуть ручку дверцы, на которую он уже положил свою руку. Он отступил на шаг, и карета двинулась вперед, причем голос Камиллы повторял:

- Улица Линкольн, 23, - живо!

- Ну, что? - сказал я после некоторого молчания Жаку, неподвижно стоявшему на тротуаре.

- Ну, что ж, она догадалась о том, что ее ожидает, - резко отвечал он, - и убежала… Будь спокоен. Что отложено, то еще не потеряно. Улица Линкольн? К кому могла она поехать в улицу Линкольн? 23? 23?…

- Она дала этот адрес наудачу, - сказал я, - чтобы возбудить в тебе ревность и заставить тебя думать, что она отправилась на какое-нибудь свидание… Она наверно отдала кучеру другое приказание, как только завернула за угол.

- Во всяком случае мы можем сами туда отправиться и убедиться, - отвечал он. - Если она уже взяла себе любовника и позволила себе сыграть со мной ту штуку, которую сыграла, ты должен согласиться, что она страшная негодяйка…

- Нет, - отвечал я, - несчастное дитя, с которым ты слишком дурно обращался и которое довел до безумия… если бы она и взяла любовника, что это доказало бы, как не одно из тех отчаяний, в которые женщины впадают и в которых все летит кувырком. Такой поступок иногда является самоубийством, но она этого не сделала, я ручаюсь в том… Она слишком горда…

Мы тоже, обмениваясь этими несколькими фразами, сели в проезжавший мимо фиакр и в свою очередь катили по направлению улицы Линкольн. В эту минуту я был занят только одной мыслью: узнать, не заставили ли жестокости, жертвой которых была Камилла, действительно принять какое-нибудь ужасное решение? Мне вспомнились те фразы, которые она говорила мне в первый мой визит в скромную квартирку улицы де ла Барульер, насчет испытываемых ею искушений роскоши, и я слушал, как бы сквозь сон, как философствовал Жак по своему обыкновению, потому ли, что в нем действительно сильнее всего говорил дух Триссотэна, или потому, что он не хотел высказать передо мной собственного беспокойства. Такие развратники, как он, всегда самым искренним образом возмущаются, если любовница, которой они самым хладнокровным образом изменили, находит им заместителя. Еще менее готовы они допустить, что кто-нибудь догадывается о терзающей их злости при подобном оскорблении. Поэтому он перестал жаловаться и начал отвлеченный разговор с присущей ему ясностью. Умы, которые, как его, приучены к наблюдению, обладают даром функционировать почти механически, несмотря ни на какие потрясения. Молан, я думаю, будет диктовать свое сочинение, и удачное, в минуту агонии!…

- Во всяком случае эта негодяйка Камилла доставила нам любопытный документ. Ты, ведь, также смеешься на тем, что писатели претендуют на раздвоение личности? Знаешь ли ты, о чем я думал в ту самую минуту, как она подходила к нам, произнося знаменитый стих:

И чье чело краснеть не станет никогда.