Осень женщины. Голубая герцогиня

Я просто-напросто вдался в обман… Сколько в эти четверть часа она наговорила мне дьявольски-грубого и жестокого, ты себе и представить не можешь. Она говорила, что я отлично знал, чему подвергаю ее, позволяя Камилле играть у нее, что мне, разумеется, было лестно поставить так своих двух любовниц лицом к лицу, друг с другом, что она приняла нас - Камиллу, как светскую женщину, меня, как человека из общества, а что мы вели себя - она, как комедиантка, я, как литератор, - она осмелилась употребить эти выражения! - и что это было между нами условлено, и что мы заплатим ей, я - за свое тщеславие, она - за свою дерзость; что, прежде всего, сегодня ее двери открылись для меня в последний раз, что она говорила со своим мужем, - она осмелилась еще и это сказать мне! - да, она говорила с ним и объяснила ему гнусную выходку этой актрисы столь же гнусным бахвальством с моей стороны!… И если бы ты слышал ее, каким тоном она настаивала: «И первой моей местью будет, так как оказывается, что она любит вас, отослать вас к ней, и она увидит, что вы страдаете из-за меня, потому что будете страдать, будете…» И она смеялась тем резким смехом, который тебе знаком, а я слушал ее, я, Жак Молан, которого ты знаешь, настолько пораженный той мерзостью души, о которой свидетельствовали эти фразы, что я не останавливал ее… Я мог бы сказать тебе, если бы рисовался перед тобой, что я занимался изучением ее… Но нет, в эту минуту я был парализован, чем, я собственно и сам не понимаю хорошенько. Но я был парализован… И можешь ты себе представить Пьера де Бонниве, входящего во время этой сцены, и молчание, воцарившееся в маленькой гостиной между нами тремя? Клянусь тебе, мне в эту минуту хотелось крикнуть этому болвану мужу: «Знаете, я был любовником вашей жены…» Мне кажется, что это облегчило бы меня! Последствием было бы что? Дуэль. Из них выходят невредимыми, а я был бы отмщен позором этой негодницы… Но затем предрассудок, требующий, чтобы мы готовы были лучше все стерпеть, чем выдать женщину, которая нам отдалась, хотя бы она и стоила того, заставил меня удержаться… И вот я здесь…

- Однако, чем можно объяснить ее поступок?… - вскричал я, настолько ошеломленный этим рассказом, что мне и в голову не приходило больше смеяться над контрастом, который представлял торжествующий вид вчерашнего Жака с тем жалким признанием, которое он мне сейчас сделал, тяжело дыша, полный бешенства и настолько расстроенный, что передавал все, как попало, без расчета на этот раз и без рисовки.

Это был вопль раненого зверя. - Да, - повторил я, - чем это можно объяснить? Она была твоей любовницей, следовательно, она была к тебе хоть сколько-нибудь привязана, черт возьми!

- Ей надо было отбить у меня Камиллу, - прервал он. - Это я всегда знал… Теперь, когда ей это удалось, я больше не интересую ее, это опять-таки вполне естественно… Злоба, явившаяся следствием оскорбительного самолюбия, довершила остальное… Она на минуту представила себе в моем лице Камиллу и возненавидела меня той ненавистью, которую питает к ней. Это опять-таки очень естественно!… Она нашла средство удовлетворить всему сразу этим невероятным разрывом: осторожности в отношении подозрительности мужа, который теперь слишком настороже, этой дикой злобе и, без сомнения, естественной наклонности своей к бесстыдству. Но я не позволю безнаказанно выставить себя так за двери. Я должен отомстить, и отомщу… Ты мне в этом поможешь и сейчас…

- Я? - отвечал я. - Как?

- Отправишься немедленно к Камилле, - сказал он мне и, заметив жест удивления со моей стороны, продолжал настоятельно: - Да, к Камилле… Сегодня во Французской Комедии идет в первый раз новая пьеса, и у меня есть ложи бенуара… Я хочу присутствовать на этом представлении с ней, понял? Г-жа де Бонниве будет там. Я хочу, чтобы эта дрянь видела меня с крошкой Фавье, чтобы она убедилась, что мы помирились и счастливы, и ее самолюбие будет страдать от этого. Это единственное больное место ее! А она убеждена, что я ушел от нее со слезами, что мое сердце растерзано, что я считаю себя несчастным!… Так пусть она увидит, эта богатая дурища, что она для нас, для меня с Камиллой, составляет в нашей жизни не более вот этого, - и он бросил на пол спичку, от которой закурил папиросу, - а она должна-таки будет сказать себе: «Этот человек все же был близок со мной», - ведь она не может изменить того, что она негодяйка, что принадлежала мне, что отдавалась мне там, на постели… Какое сладкое чувство мести ощущаешь все-таки при мысли о том, что женщина никогда, никогда не может смыть с себя этого пятна!

Эта ужасная вспышка дурных чувств придала зловещий вид лицу моего товарища, который считается, и не без основания, красивым мужчиной, и может сделаться таким нежным и ласковым.