Осень женщины. Голубая герцогиня

- Она вернулась? - вскричал я. И тут же понял, глядя на озабоченное лицо служанки, что ее вопрос был сделан для отвода глаз. Камилла не вернулась. Мое восклицание слишком ясно показало моей собеседнице, что мне что-то известно, и она сейчас стала меня спрашивать. Расспрашивать меня значило все мне сообщить.

- Послушайте, г-н Ла-Кроа, - сказала она мне с волнением и с мольбой сложила свои обезображенные, потрескавшиеся от грубой работы, слегка дрожавшие руки, - если вы знаете где она, умоляю вас именем вашей матери, сходите за ней… С той минуты, как вчера вечером кучер принес от нее записку, в которой она говорила, что не ночует дома, барыня просто с ума сходит от горя… Я не видела ее такой даже тогда, когда мы нашли барина с пулей во лбу… Она не перестает плакать, говоря: «Я не хочу больше видеть ее никогда, никогда. Я выгоню ее, если она вернется»… Она так говорит, но если Камилла вернется, я уверена, что она все-таки простит ее. Понимаете ли вы это, г-н Ла-Кроа?

Такая девушка, как она, умная, добрая, которая никогда не позволяла никому подступиться к ней? И мы с барыней говорили себе, что она выйдет замуж так хорошо, как та певица, что вышла за маркиза!… Нет, я не могу поверить, чтобы она могла свихнуться!… Г-н Ла-Кроа, вы такой добрый, скажите мне все, что вы знаете. Я ведь не кто-нибудь… я вырастила ее с малых лет… Из-за нее я не оставила барыни, когда все пошло прахом… Но не надо, чтобы швейцариха видела, что я так долго с вами разговариваю. Мне уж так трудно было объяснить, почему барышня не ночевала… Если она вернется, все обойдется…

- Увы, - отвечал я, не следуя ее приглашению подняться в квартиру, так я боялся горя ее матери, - я знаю не более вашего, доказательством чего может служить то, что я пришел узнать о здоровье мадмуазель Фавье, которая вчера вечером показалась мне не совсем здоровой…

- Она не у вас? - спросила старая служанка, пораженная моим замешательством. Она объяснила его себе по своему, и это подозрение слишком ясно указало на ту страстную привязанность, которую она питала к «нашей девочке», как она нежно называла Камиллу. Это отчаяние матери, это страшное беспокойство служанки окончательно раздирали мое сердце. Я еще раз убедился, в какой атмосфере искренней и простодушной нежности выросла бедная Голубая Герцогиня. Она тоже была одной из тех девочек, появление которых на свет празднуют, как торжество, и дальнейшие события жизни которых тоже составляют праздники: крестины, дни рождения, первое причащение, первое длинное платье, - и все это для того, чтобы предмет такой нежной заботливости кончил позором любовных похождений! А верная служанка продолжала, простодушно вторя моим горьким мыслям:

- Нет, невозможно, чтобы она была у вас, или у г-на Молана, или у г-на Фомберто, вы слишком порядочные молодые люди, чтобы сделать из такой барышни, как она, содержанку… Теперь она будет такой… Она, Камилла, Камилла, Камилла!

И, забывая свои собственные указания насчет необходимости избегнуть пересудов швейцарской, бедная женщина разразилась рыданиями. Я успокаивал ее как только мог, клянясь ей, что сделаю все на свете, чтобы повидать Камиллу в течение дня и сказать ей об отчаянии ее матери.

- Пусть она только вернется! - был единственный ответ, который она дала мне сквозь слезы, а также и следующие слова, восхитительные по бесстыдству ради преданности:

- Если она желает иметь шашни, я буду помогать ей, сколько она пожелает! Скажите ей это, пусть только остается жить с нами!…