Осень женщины. Голубая герцогиня

Морис и Жюли друг за другом поднимались по ступенькам внутренней лестницы прихожей… Они шли молча; а между тем они прекрасно сознавали, что им надо что-то сказать, потому что они не прощались, потому что Жюли позволила молодому человеку идти за нею, потому что они вместе входили в опустевшие залы… Куда они шли? Тишина и пустота царили теперь в этих, минуту назад переполненных, шумных комнатах… Теперь уже наступил день; но на окнах снова были спущены занавеси и драпировки и воздух был полон запахом человеческих тел. Зачем Морис следовал за Жюли, медленно переходя из залы в залу? Зачем, когда они прошли в гостиную, где были разбросаны карточные фишки, он захотел проводить ее в моховой будуар, к тому самому креслу, где она сидела несколько часов назад? Она не препятствовала ему. Ее сердце совсем изнемогало; желание поцелуев и ласк волновало ее также сильно, как и этого молодого человека, державшего ее руку.

Когда они спустили за собой портьеру, они очутились в полной темноте, так как окна, выходившие в аллею, остались закрытыми. Это была преступная темнота… Их губы слились, глаза не видели друг друга и с этой минуты они поняли, что принадлежат один другому, что борьба кончена… Их слова, мольбы, жалобы заглушались поцелуями. Она опомнилась, лежа в кресле, а он на коленях у ее ног… Ах, конечно, это бедное, женское сердце испытало ощущение глубокой раны, при сознании, что переступлена граница, отделяющая нежность от чувственности! Но она отдавалась, она жаждала этого дорогого насилия. Она могла только пролепетать: «Я тебя люблю!» - когда Морис опомнился и готовый проклясть свой поступок, умолял:

- Прости меня!…

По милосердию судьбы, странная галлюцинация всего свершившегося не сразу рассеялась для Жюли. Когда Морис, с раскаянием священника, разбившего свой идол, с тревогой подвел к окну свою любовницу, он с изумлением заметил, что она не плакала. Нет, неизмеримая нежность, та нежность, которая готова на все жертвы, на тысячу смертей за радость любви, наполняла эти прелестные глаза, наконец, загоревшиеся страстью. И без слов, которые все равно не в силах были бы передать их мыслей, они шли, забыв весь мир, сами не зная куда, по пустым залам…

Дойдя до дверей большой залы, выходившей в прихожую, Жюли остановила Мориса; взглянув на него с глубокой нежностью, она сделала ему знак, чтоб он на минуту остался тут, не следовал за ней. Он поцеловал ее обнаженную, протянутую ему руку.

- Да… Я останусь. Иди; я тебя люблю!

- И он отступил на несколько шагов в то время, как она прошла к себе в комнату. Он прислонился лбом к оконному стеклу, но не видел сада, несмотря на яркий утренний свет.

Тогда, среди этой могильной тишины, какой-то шорох заставил его вздрогнуть.

Клара, опершись на рояль, стояла позади него; она, без сомнения, была здесь прежде чем они проходили и, без сомнения, она видела их.

Морис подошел к ней.

- Что ты здесь делаешь? - резко произнес он. - Почему ты не ложишься спать?

Бледная, как воск, она ответила ему:

- Я забыла мой веер… вы видите.

Он с минуту наблюдал за нею… Она шаталась от слабости, как бы изнемогая от только что виденного… Что им руководило в это мгновение, когда они смотрели друг на друга, сжигаемые волнением? Он чувствовал триумф, потребность расходовать эти силы недавней победы, еще клокотавшая в его груди уверенность, что теперь против него никто не устоит… Он подошел к Кларе; она не двигалась с места, загипнотизированная его взглядом.

Он подошел еще ближе; он наклонился и прижал свои губы к ее холодным губам; это был неподвижный поцелуй приказывающего учителя, в нем не было и тени ласки.

- Ступай, - сказал он ей затем тихим голосом, - ступай в свою комнату, дитя мое.

Она ничего не ответила.

Она повиновалась.

Часть вторая

I

Прошло три года. Стояли последние майские дни.

Три года протекло с того утра бала, когда Морис Артуа в один и тот же час сделался любовником г-жи Сюржер и запечатлел покровительственный поцелуй на губах Клары Эскье.

В это утро, не без гордости входя в свою комнату, он слышал, как какой-то внутренний голос шептал ему: «Твоя будущность отныне соединена с будущностью этих двух женщин, которые тебя любят и вечно будут любить тебя одного». И действительно, прошло три года, и ни та, ни другая не огорчили его ни поступком, ни мыслью. Одна сделалась постоянным товарищем, почти женой. Другую же - молодую девушку - он видел реже; ее присутствие никогда не было необходимостью в переживаемом им счастье, но в течение всех этих трех лет он ни одного дня не переставал мечтать о ней и эти мечты сулили ему счастье в далеком будущем.