Осень

— Расскажите подробнее о себе, — попросил доктор, становясь серьезнее, внимательно вглядываясь в ее лицо с опущенными углами рта и веерочками морщин у глаз.

— У меня очень сильный склероз, мешает мне жить, не дает жить, гонит из жизни…

Голос Ольги Денисовны дрогнул, она закусила губу, чтобы удержать плач. Нет уж, пускаться в откровенности с молодым красивым мужчиной в докторском халате она не будет.

— Склероз, — повторила Ольга Денисовна, подавив плач.

— Кто вам внушил это? — участливо спросил доктор, беря ее руку. — Гм, пульс нормальный. Впрочем, дело не в пульсе. Итак, вы говорите, склероз. Возможно. Даже вполне вероятно. Но вы говорите, сильный склероз. В чем он проявляется?

— Забываю. Не помню. Теряюсь…

Он придвинулся ближе и все внимательнее и участливее глядел на нее и начинал больше нравиться ей, и его пушистые бачки на загорелых щеках и яркий галстук уже не казались ей легкомысленными. Добрый, проницательный доктор.

— Не помните. А скажите, Ольга Денисовна, где вы были вчера? Что делали? С кем встречались? Расскажите весь свой вчерашний день.

— Да ничего особенного. Обыкновеннейший день.

— Вот и расскажите свой вчерашний обыкновеннейший день.

Она пожала плечами, снисходительно усмехнулась его наивному любопытству, не имеющему, как ей казалось, отношения к ее болезни.

— Ну, встала. Выпила чаю. Пошла на бульвары.

— Вспоминайте, вспоминайте, — подбадривал он.

Ольге Денисовне самой захотелось проверить себя, помнит ли она обыкновенное, вчерашнее. Если бы ее спросили о том, как когда-то давно ее потрясла синева, распахнувшаяся перед глазами на крутом повороте горной дороги, как потом она вышла на пустынный пляж и задохнулась от счастья, как они встретились и сидели босые у самого моря, а волны, накрывая, холодили им ноги…

…Когда пришло известие о гибели Николая, Ольга Денисовна не окаменела, как некоторые жены и матери, убитые похоронкой. Плакала. Дни и ночи… Дни и ночи переживала каждый час, каждый миг своего недолгого счастья…

Море. Бухта, охваченная полукольцом острых, причудливо очерченных гор, с крутыми скалистыми склонами. Они бредут, как обычно, вдоль моря. И видят над горой против заката бледно-сиреневое небо. Молодая, но уже полная медно-желтая луна невысоко поднялась над голубым морем.

— Смотри, — говорит он, — дорожка-то не серебряная, а золотая.

И верно, дорожка от луны золотая, сиреневое небо над головой все нежнее, а голубизна моря не дневная и не вечерняя, никем не рисованная, не виданная. Это продолжается всего полчаса. Затем краски неуловимо быстро меняются. Лунная дорожка становится, как ей положено, серебристой; небо и море темнеют…

Он не объяснялся ей в любви. Только на прощанье сказал:

— Жди. И знай…

Что — знай? Она поняла. Она понимала его слова, полуслова и молчания. Но почему-то тогда, в первые месяцы, вспоминала больше, чем счастье, свои вины перед ним. Ведь было счастье! А она вспоминала…

Зачем она допустила его разрыв с матерью? Он страдал. Навещал мать и возвращался подавленный. А она старалась развлечь его, развеселить. Ни разу не сказала: «Давай я схожу к ней. Упрошу. Умолю. Ведь вижу, ты мучаешься. Смирюсь перед ней для тебя».

Думала: «Смирюсь для тебя».

А все тянула, откладывала. Не успела.

…Что же было вчера? Доктор так заинтересованно ожидал услышать, что Ольга Денисовна разохотилась и стала рассказывать с воодушевлением, молодившим и поднимавшим ее. Да, это вчера ей вдруг живо представился ее бывалый блоковский урок, она наслаждалась, припоминая стихи, и чувство праздника на душе, и отклик ребят. Она не думала об отметках и успеваемости класса в такие часы, и ребята не думали. Директор Виктор Иванович осудил бы, но бог с ним, что ему Блок, у него другие заботы.

Да, вот так она и бродила вчера из конца в конец бульваров, часа три-четыре бродила. Падали желтые листья… Она устала, села на скамью. Мимо с беспечной болтовней пробежала группка нарядных девчат, а ей представилась своя собственная молодость. У нее не было в молодости нарядных платьев. Теперешние девушки думают, что магазины всегда были полны товаров, и у нас, как у них, нынешних, водились на все сезоны разные сапожки и туфли, на весну одна пара, на осень другая. У меня на все сезоны была одна пара, вот так…

Ольга Денисовна все это рассказывала доктору. И о том рассказала, как вечером открыла Данте.

В общем, она довольно долго рассказывала, вчерашний день оказался большим. Доктор слушал, не торопя, не перебивая.

— У вас святая профессия, — тронутая его вниманием, сказала Ольга Денисовна, — святая и вечная. Не отомрет, пока человечество живо.

— Подведем итоги, Ольга Денисовна, — выслушав ее рассказ, заключил он, в раздумье постукивая шариковой ручкой по ее карточке, где надлежало ему записать диагноз и назначения. — Склероз ваш — чистейшая выдумка. Для вашего возраста у вас завидно четкая память, ясность логики и суждений. Я и старой вас не назвал бы. И вы себе не внушайте, пожалуйста. Из головы выкиньте. С вашим склерозом еще четверть века жить, да жить, да работать. Где вы работаете?

«Я… на пенсии», — хотела она сказать. А сказала: